Истории мыса Тык

ВЗЛЕТ ПО ГОТОВНОСТИ

АВТОР - АЛЕКСАНДР ШИПИЦЫН



Полковник Хомутов, заместитель командира дивизии по инженерно-авиационной службе, невысокий симпатичный мужик, скорее по обязанности, хмурился на худого лейтенанта, топтавшегося перед его столом:

- Ты, парень, как я в молодости, - выговаривал инженер долговязому штурману, пришедшему сдавать зачет для получения первого класса. Похожий на полковника в молодости лейтенант, деликатно подсовывал летную книжку, открытую на нужной странице.

- Неделю назад, - весело обратился Хомутов к своим помощникам, - этот крендель, принес мне бланки представления и просил подписать их на том основании, что, якобы, в летной книжке я уже расписался. – Он, почти сурово, посмотрел на чувствующего себя неуютно соискателя почетной квалификации.

– А сегодня ты приносишь, подписанные мной, наверное, в минуту затмения, представления и на этом основании требуешь, что бы я поставил свою подпись в летной книжке. Молодец! – полковник с иронией, разглядывал зарвавшегося офицера, - Ты думаешь, что я по старости память потерял? Совесть, - тут он усмехнулся чему-то своему, - я, может быть, и потерял, но память у меня, слава Богу!

- Кто бы там о старости говорил, товарищ полковник, – залебезил проситель, уводя разговор с опасного направления, - Вот и Людка, из летной столовки, говорила…

- Тихо, ты, умник! - полковник покосился на внезапно углубившихся в бумаги помощников, - давай книжку. Отродье хамское! – проворчал он высказывание Петра Первого, на века определившее статус штурманской службы, - Оценки сам проставишь, - полковник расписался, - Смотри, пятерки не ставь. На пять и я не знаю. Ладно, летай, умник. В ученьях участвуешь?

- А как же! – радостно заторопилось умное отродье, - Теперь, после вашей-то подписи, меня и к контрольной проверке допустят. Спасибо, товарищ полковник!

- Ну, повнимательней там. Слыхал? Сам Сушков с вами в боевом порядке пойдет. Завтра прилетает комдива заслушивать.

- Вот это – новость! - почти обрадовался и без того счастливый обладатель подписи Хомутова, и, выбегая из штаба, подумал, - Добрый мужик, наш инженер.

Генерала Сушкова, заместителя командующего авиацией Тихоокеанского флота, летчики любили и уважали. Среди многих, классически положительных для авиатора качеств, слагающих портрет славного генерала, главным была справедливость. От летчиков он требовал только то, что было необходимо в их работе, а не всего того, что требовали, пополняемые штабниками, инструкции.

Прилет Сушкова обязывал инженера и начальника штаба организовать стоянку и немедленную подготовку его самолета к вылету. Последнее время он часто летал на своем ТУ-16. Эта большая машина нуждалась во множестве средств обеспечения. И хотя Сушков людей не тиранил, безалаберности не терпел.

О его скромности и выдержке ходили легенды. Тогда, еще на истребителе, он впервые прилетел в гарнизон. Заруливая после посадки на стоянку, незнакомого аэродрома, он зазевался и крылом сшиб столбик, к которому была подведена проводка караульной связи. Столбик, красу, гордость и плод многонедельных тяжких трудов стартеха отряда управления Алексея Макаровича Мацюни!

Мацюня, в народе Магарыч, был списан из боевой авиации по бесперспективности и обслуживал только самолеты управления. Прозвище он получил не только из-за созвучия с отчеством, а и результате постоянных напоминаний всем, кому он оказал самомалейшую услугу. Он, прощавший себе многочисленные грехи и упущения, не мог спокойно взирать на «…сучец в оке…» ближнего своего. Тем более на разрушения, причиненные плодам рук его. При виде, дерзко повергнутого на землю, результата беспримерных усилий своих, кровь бросилась в его, и так всегда красное, лицо, создав цветовую гамму в природе недостижимую.

Магарыч привык резать правду-матку в глаза любому. За это, как он говорил всем, и страдал по службе. Его почтенный, для звания старшего лейтенанта, возраст был для него как бы защитой. Поэтому он, подвывая от злобы, подхватил стремянку и кинулся к самолету. В самолете, смущенный генерал, в защитном шлеме и обычных летных доспехах, на которых лампасов, как известно, нет, стаскивал с рук тесные шевретовые перчатки.

Магарыч, вне себя от ярости, приставил к гладкому, сияющему синеватой полировкой борту стремянку и откинул фонарь.

- Козел! – завопил он, все больше распаляясь от сознания своей правоты, - Козел! Пороть тебя некому! Зачем столбик сбил? У, рожа!

Но сидящий в кабине летчик, снял защитный шлем, водрузил на голову генеральскую фуражку и спокойно возразил:

- Может быть я и козел, но пороть меня здесь, действительно, некому.

У Магарыча отвалилась челюсть, а глазные яблоки выпучились до соприкосновения с переносицей. Неделю он ждал сурового и справедливого возмездия, а потом, восстановив поврежденный генеральским произволом столбик, с гордостью показывал его всем проходящим:

- Столбик Сушкова, - говорил он, купаясь в лучах суетной славы, и повторял ставшую крылатой фразу Сушкова о козлах и порке.

«Справедливый мужик, наш Сушков», - думал Хомутов, заходя в кабинет начальника штаба дивизии подполковнику Илизару Созирикоевичу Елбыздыкову. Этот представитель одной из многочисленных народностей Кавказа, название которой – езды, звучит также странно, как и фамилия его представителя, недавно перешел в дивизию. Следом за ним, без малейшей задержки пришла и его кличка – «Горный осел», как характеристика сплава громкого голоса и горячего характера. Правда, так его звали только недоброжелатели и то шепотом. Они с полковником Хомутовым были старые друзья, еще в Крыму вместе служили.

Инженер был встречен вопросом:

- Ну, что, нашел?

- Что, нашел-то? – не понял он, но тут же спохватился, - А ты, наверное, и не искал. Что толку искать то, чего никогда не было? Тебе искать бесполезно. Ты совесть свою давно потерял. Наверное, когда с гор спускался.

- Это твою совесть никогда не найти. Она у тебя и раньше маленькая была, в микроскоп не видно. Даже если кто и найдет, что с такой совестью делать?

Взаимные упреки в утере совести практиковались давно и были чем-то вроде приветствия.

Горячий нрав подполковника был его крестом, который он нес терпеливо и безропотно по жизни. Умные люди, а прапорщик Салатко, комендант штаба, к таковым себя причислял, умело этой горячностью пользовались. В жизни и службе мудрый прапорщик руководствовался принципом: «Служебные проблемы решаются в первую очередь, а личные – вне всякой очереди». Толя Салатко - человек неуемной энергии и предприимчивости, когда дело касалось его личного обогащения, превращался в вялое, безынициативное, и даже туповатое существо, безучастно наблюдающее за процессом разрушения ветхого штаба, хотя именно для приостановления этого процесса был и назначен он его комендантом.

«Горный осел», издавая клекот, защищающего свое гнездо орла, воздевая к осыпающемуся и, во многих, местах треснувшему, потолку короткие, покрытые черными, жесткими волосами руки, призывал на голову апатичного прапорщика все кары небесные, включая арест с содержанием на гауптвахте и лишение денежного довольствия за текущий месяц. Поводом обращения к сверхъестественным силам служило очередное упущение, в результате которого прорывалась отопительная система, или штабной туалет начинал страдать непроходимостью канализационной системы, или разбивались стекла в раме, на ночь оставленной открытой, или текли краны. В таких случаях, Толя, никогда не страдавший комплексом личной вины, становился дерзким и наглым. Тогда подполковник Елбыздыков зловеще-официальным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, грозно вращая глазами, приглашал строптивого коменданта к себе в кабинет. Здесь разнос продолжался на более высоких нотах. Салатко же, не делая ни малейших попыток оправдаться, сразу же пускался в демагогические пререкания, направляя развитие конфликта к, одному ему известной, цели:

- А причем здесь я? – надрывался он, стараясь перекричать голосистого офицера, – На фиг оно мне сдалось?…- предпочитая из, предоставленного ему природой вокального диапазона, в основном, визгливый, базарный оттенок, - Ага!… Вот как! Да?!…Конечно, как что, так Салатко!… Вот ещё! Угу! Ваш папа! – возражал он на бурный поток угроз, проклятий и увещеваний, непонятно зачем привлекая в качестве аргумента почтенного родителя начальника.

Делая героические усилия, подполковник сдерживал себя, но упоминание о папе – седобородом столетнем аксакале, мирно доживающем свой век в горном ауле, переполняло, и без того неглубокую чашу, его терпения. С кличем, действительно несколько напоминающем возглас, «Иа!», чтящий отца своего, неукротимый горец хватал со стола, ждущую своего часа, тяжелую связку штабных ключей и с натугой швырял ее в голову непокорного вассала. Тот только этого и ждал. Легко и привычно уворачивался он от звенящего в воздухе снаряда. Затем, с видом Офелии, подвергнувшейся домогательствам дворцового конюха, поворачивался и молча уходил. В ту же секунду горячее сердце джигита начинало терзаться раскаянием. С печальным криком:

- Погоди, дорогой! – жертва собственного гнева и необузданной горячности, бежала за ушлым прапорщиком. Догнав его, он брал оскорбленную добродетель за локоток и, заискивающе заглядывая в глаза, говорил:

- Вот видишь, дорогой, до чего ты меня довел? А? Видишь?

Салатко, при этом, оскорблено сопел, но не вырывался и попыток уйти не делал.

- Э! Не обижайся, да! Я ведь в тебя не попал? Да? Ведь не попал. Вот, а ты обижаешься. Э! Нехорошо!

- Еще не хватало, чтобы вы в меня попали. Вот бы глаз выбили, калеку из меня

сделали. - Он делал плаксивое лицо, - Все! - решительно заявлял он, - Сегодня же, пишу рапорт и лучше буду на стоянке работать, чем тут унижениям и побоям подвергаться.

И хотя жуткая перспектива работы на стоянке пугала изнеженного Салатко больше каторги, он умело блефовал.

- Э, дорогой, - продолжал упрашивать, сломленный горем подчиненного вспыльчивый начальник, - какие там побои-унижения? Так… Э, мы ведь свои люди, друзья, понимаешь. Заходи, дорогой, заходи.

Теперь Салатко не упирался. Присмиревший нарушитель уставных взаимоотношений доставал из сейфа, отобранную у группы объективного контроля, бутылку спирта. Налив добрых полстакана, и достав из стола, неиспользованный, по прямому назначению, борт-паек, гостеприимный хозяин широким жестом приглашал Толю.

Уже на пути к прощению, Толя еще с минуту дулся. Затем, как мизерную компенсацию за, выпавшие на его тяжкую прапорщицкую долю, побои и унижения, не приглашая хозяина, выпивал неразбавленный спирт, привычно занюхивал его крошечной галеткой и, усаживаясь напротив присмиревшего офицера, с удовольствием закуривал. Видя, как Салатко быстро пьянеет, начальник штаба обычно ласково говорил:

- Ты, дорогой, возьми на сегодня отгул, да. Завтра, смотри, очень прошу, дорогой, сделай, пожалуйста, как надо. Э!?

Тут уж Толя не пререкался. Он милостиво соглашался взять отгул, выпивал еще полстакана спирта и, непокоренный, гордо покидал кабинет. Если бы кто увидел его в момент выхода из кабинета начштаба, никому бы и в голову не пришло, что этот человек только что, без закуски, выпил стакан неразбавленного спирта. Сцена быстрого опьянения разыгрывалась специально для получения свободного времени. Дальнейшее использование этого времени сулило существенные материальные выгоды. Или это была рыбалка, с солидным уловом, или охота, приносящая кабана или лося (пернатую дичь, в виду ее малой полезности Толя игнорировал). Иногда он, не безвозмездно, чинил автомобили офицерам. За порогом штаба Толю было не узнать.

- Практичный человек, этот Салатко, - думал сын гор, глядя в окно, на удаляющегося от штаба трезвым шагом, прапорщика.

И полковник Хомутов думал:

- Горячий человек Илизар, горячий, но отходчивый. И это хорошо.

Теперь, когда бесперспективность поисков совести была установлена, Елбыздыков, как только одному ему известный факт, доверительно преподнес:

- На днях флотские учения начнутся. – Чтобы произвести более внушительный эффект он подвигал вверх-вниз черными, сросшимися бровями. И, с сожалением, убедившись в отсутствии ожидаемой реакции, продолжил. – Начальство понаедет! В каждую дырку нос совать будут. Координация и согласование – называется. А телефон-радио зачем? Координируй, кто не дает? Э?

- По телефону не получается. Раскусили они нас. – Хомутов подмигнул Илизару.

- Да-а! Как пятница, - пустился в приятные воспоминания находчивый подполковник, - конец рабочей недели, вечер, так из штаба авиации указявка какая-нибудь. Срочно предоставить, или, там, рассчитать что-нибудь. Делов-то, всего на ночь работы человекам десяти, не больше, ну может, там, субботу-воскресенье прихватишь, - вложил он всю иронию, отпущенную Аллахом на не один горный аул. - Им-то что, команду передал, а тут хоть застрелись.

- Но и мы тоже не лыком шиты. А?

Оба дружно засмеялись, вспоминая, как в таких случаях они прикидывались, что по телефону ничего не слышат, хотя иногда связь была настолько хорошей, что они с удовольствием слушали, как дающий указание, якобы неслышимый ими, начальник зубами от злости скрипит. Они от смеха давятся, а тот поорет, поорет, да и отложит задание до понедельника.

- Он там от крика чуть не лопается…Ха-ха-ы-ха! – от смеха у них слезы выступили, - А я…, а я, ха-а-х, еще громче его ору: «Ничего не слышу! Повторите! Кто у телефона? Не слышу!». Он – мне: «Хомутов, мать –мать -мать! Ты оглох, что ли? Я тебя прекрасно слышу. Не ори! », а я знай гну свое: «Кто говорит? Ничего не слышно! Перезвоните!».

- Да, кстати, - отсмеявшись, продолжил Хомутов, - завтра Сушков прилетает, тоже по вопросам согласования. Но улететь может в любую минуту, ты знаешь. Я чего и зашел. Он на своей «тушке» будет. К его прилету надо организовать заправщик, АПА, – то есть аэродромный источник электропитания, ну, там, кислород и прочее. Я техноту свою организую, а ты базе команду дай.

- Экипаж, значит, в самолете покормим, - записывал Илизар, - генералу «Волгу»

подадим. Ты, смотри, что бы твои маслопупы не подвели, чтобы пулей заправили. Что бы все как часы работало. АПА пусть постоянно молотит, ток дает, нечего жалеть. Он это любит: подскочил на машине, нажал на кнопку, запустил двигатели и через минуту в воздухе! Ну и мы с тобой будем его сопровождать. Вдруг что не так. Верно? – еще продолжая записывать, он свободной рукой уже набирал номер командира базы, что бы тот обеспечил техникой лихой вылет генерала Сушкова.

И действительно, на другой день, часам к двенадцати, Сушков приземлился. Он, покосившись на восстановленный столбик с проводкой связи, зарулил свой Ту-16 на стоянку управления, где его уже ждал с докладом командир дивизии и его свита. Кавалькада «Волг» и «Уазиков» резво понеслась к штабу дивизии, а на стоянке закипела привычная работа.

Тягач, с натугой ревя многосильным дизелем, затолкал самолет на отведенное ему место. ТЗ, а попросту топливозаправщик, протянув из своего зеленого, слегка подкопченного, чрева длинные толстые шланги, готовился долить затребованное штурманом топливо. АПА – электростанцию на колесах, подключили к штепсельному разъему самолета и, водитель, молодой матрос-узбек запустил мотор, вращающий электрогенератор. Набежавшие техники всех мастей облепили самолет как муравьи. Одни проверяли прочность и надежность колес, другие внимательно осматривали стойки шасси. Прибористы, похожим на маленькую шарманку устройством, то накачивали воздух, то создавали вакуум в системе подачи давления на указатели высоты и скорости. Бомбометание не планировалось, но оружейники, оглашая окрестности криком «От люков!» деловито хлопали створками бомбоотсека. Все старались изо всех сил.

Рабочая суета вокруг самолета внезапно прервалась истошным криком:

- Ах ты, зараза! Кто ж так самолет заправляет? – разорялся старший техник стоянки Магарыч, самовольно делящий славу со справедливейшим из генералов, - дать бы тебе в рыло этим пистолетом! - потрясал он заправочным устройством перед лицом глупого матроса, который, вставив пистолет в горловину, забыл нажатием курка открыть доступ топливу. Подаваемое мощным насосом, оно раздуло шланг, грозя его разорвать.

- Стоп! Стоп, скотина! – крикнул Магарыч с крыла вниз, водителю ТЗ, - Смотри, как это делается, олух! – начал свой инструктаж славный стартех, когда шланг потерял каменную твердость и обвис, - Учись, пока я жив! Берешь пистолет, вот так! – наглядно демонстрировал свои действия, нетерпимый к неучам стартех, - Вставляешь его в горловину, нажимаешь и фиксируешь курок. Потом придерживаешь пистолет рукой или наступаешь на него ногой. Если этого не сделать реактивная отдача струи может вырвать пистолет из горловины. А потом кричишь: «Давай!»

Опытный инструктор проделал все указанные им действия до момента фиксации курка, а пистолет, учитывая некоторую условность всякого, даже военного, процесса обучения, придерживать, не стал. Водитель ТЗ, не зная ничего о дидактических приемах демонстрируемых в верхах, то есть на крыле, как только услышал долгожданную громогласную команду, включил насос на полную мощность.

В точном и полном соответствии с третьим законом Ньютона, о равенстве действия и противодействия, реактивная сила, как это и предрекал бывалый наставник, вырвалась из тесной для нее горловины. Смыв керосиновой струей с гладкой поверхности крыла и неопытного ученика и достославного учителя, пистолет, описав широкую дугу, оросил топливом изрядное пространство, как на поверхности самолета, так и на стоянке под ним. Совместными усилиями всех технических сил и средств, последствия действия закона Ньютона и нависшая пожарная опасность были ликвидированы, но мучения водителя ТЗ на этом не кончились.

На, уже почти сухое, крыло, для продолжения заправки был отряжен отличник боевой и политической подготовки старший матрос Куничкин. Этот точно знал, как заправлять самолет. Мастерски вставив пистолет в горловину, нажав и зафиксировав курок, он, дабы пресечь действие пресловутого закона, всем телом придавил рукоять пистолета, которую сжал руками так, как это делают в южноамериканских дебрях ловцы анаконд и крокодилов, когда им попадается особенно крупные и нервные экземпляры. Магарыч начал уже опасаться за целость горловины, но тут из кабины пилота донеслось: «Харе!», означающее, что топлива достаточно.

На стоянке все с облегчением вздохнули. Осталось только спустить с крыла многострадальный, но тяжелый пистолет в руки водителя. Водитель потянул шланг на себя. Но Куничкин не отпускал пистолет, так как его надо было закрепить карабином и спустить на шнуре. Шнур с карабином валялся в трех метрах тут же на крыле. Куничкин крикнул вниз: «Погоди! Не тяни!». Водитель из-за, возобновившегося на стоянке шума, ничего не расслышал, но, почувствовав сопротивление и пожав плечами, перестал тянуть шланг. Куничкин расценил отсутствие тяги снизу как правильно понятую команду и, положив пистолет на крыло, отправился за шнуром. Водитель, так ничего не поняв, возобновил попытку завладеть шлангом. Вдохновленный отсутствием сопротивления, он снова потянул его вниз. Увлекаемый теперь уже другим законом Ньютона пистолет опустился на голову невезучего водителя.

- Уа-у! – разнесся по стоянке вопль, сразу же после костяного, бильярдного стука, произведенного соприкосновением головы водителя с заправочным устройством. Этим ужасным происшествием работа была остановлена во второй раз. Рыдающего водителя увез, на его же топливозаправщике, в санчасть, старший матрос Куничкин.

К моменту прибытия черной «Волги», сопровождаемой только уазиком инженера (остальным было строго указанно, без дела не мотаться и свою преданность не проявлять!), под самолетом деловито гудел только АПА, да в воздухе висел сильный запах керосиновых струй

Любимый летчиками генерал, энергично выпрыгнул из машины. Кивком головы он попрощался с Хомутовым и Елбыздыковым. Затем гибко скользнул в люк самолета. Пристегнутый к своим рабочим местам экипаж бодро доложил о готовности к полету. Оставалось только нажать кнопку «Запуск двигателей».

Оставалось только нажать кнопку «Запуск двигателей» и генеральский палец, обтянутый шевретом уже потянулся к ней. Когда до ее рифленой, с нарисованным светомассой кольцом, поверхности оставался какой-нибудь сантиметр, АПА издав звук, который можно услышать только на расходящихся поездах, сбросил обороты и заглох. В наступившей тишине раздались крики, напоминающие перебранку двух горных аулов, живущих по разным сторонам Дарьяльского ущелья. Громче и отчетливей других можно было различить слова, выражающие крайнюю степень раздражения, передать смысл которых можно только в мужской компании.

- В чем дело? – крикнул вниз в распахнутый люк, пока еще спокойный генерал, - Почему напряжение упало?

В ответ раздавались только гортанные крики и орлиный клекот, к которым стали примешиваться подозрительные звуки, отдаленно напоминающие бурные и продолжительные аплодисменты, временами переходящие в овацию.

- Никак рожу кому-то чистят, - подумал генерал, и, начиная сердиться, крикнул, - Будет у вас сегодня ток на борту, или нет?

В люке появилось испуганное лицо Хомутова. Ловко, по-обезьяньи, он вскарабкался по ступенькам и встал между креслами пилотов.

- Вы не поверите, товарищ генерал, дикая ситуация. Водитель АПА – узбек, то есть - чурка. Его начальник – скотина, лейтенант, дал ему команду – сорок пять минут гонять АПА и пятнадцать перекуривать …

- Ну, а меня, - догадался генерал, - черт именно в эти пятнадцать минут и принес.

- Вот именно, то есть извините, товарищ генерал, вы же знаете этих чур…, то есть узбеков. Для него начальник, только его лейтенант, а того холера куда-то унесла. Но мы его уже ищем.

Сушков быстро оценил обстановку. Лейтенанта если и найдут, то не раньше чем через полчаса. Подогнать другое АПА? Тоже времени займет, – будь здоров. Еще не факт, что удастся без команды лейтенанта вытолкать узбека и его АПА из-под самолета? А откладывать вылет – потеря имиджа!

Быстро расстегнув привязные ремни, Сушков снова скользнул в люк. Неподалеку от заглохшей машины стоял матрос – узбек. В одной руке он держал все еще дымящуюся сигарету, а ладонь другой прижимал к покрасневшей и уже изрядно опухшей щеке. Стоя боком, он опасливо косился на дико вращающего глазами горца.

- Матрос, - подошел к нему Сушков, - ты знаешь кто я?

- Нэт! - ответил тот, - Нэ знаю.

- Я, заместитель командующего авиацией Тихоокеанского флота, генерал майор

авиации Сушков Павел Степанович, - внушительно и серьезно представился генерал. – Я понимаю, что твой командир приказал тебе сорок пять минут гонять и пятнадцать перекуривать. Но для меня, - он сделал ударение, - ты можешь запустить?

- Для тэбя, могу!

Через три минуты самолет серой тенью стрелы несся по бетону. Опираясь на сгущающийся от нарастающей скорости воздух, он приподнял серебряный нос и, с треском разорвав надвое серое полотнище неприветливого неба, оторвался, от сей юдоли скорби и печалей.

Последнее злодейство Колчака

- Тише! Я еще не закончил, - замполит базы подполковник Гаврюшин, постучал карандашом по стакану, - напоминаю, - завтра итоговые политзанятия в подразделениях. Особо обращаю внимание командира роты охраны. Как вы там? - он повернулся в сторону капитана Блащук, - Готовы?
- Так точно! Конечно, готовы! - подскочил вместо командира, лейтенант Белоус, недавно назначенный на должность замполита роты охраны, - Каждый матрос выучил свое выступление…, конспекты в порядке, работы классиков марксизма-ленинизма матросы знают, и …
- Да, сядь ты, - Гаврюшин поморщился, - я ведь не тебя спрашиваю, а командира. Ты пойдешь проверять подготовку автовзвода. Василий Степанович, - он сказал Блащуку, - роту сам будешь представлять проверяющему из дивизии. А уж, какие там у тебя академики, ты знаешь. Помнишь, как этот, ну, грузин у тебя был… А! Гокадзе. Когда его спросили, что такое дружба народов, как он лихо ответил. «- Дружба народов, это когда мы русские, украинцы, грузины, все вместе, дружно, идем резать армян!»
Аудитория, громыхнула. Подполковник взмахнул руками, призывая к тишине.
- Досталось мне тогда за такую подготовку. Так что, не подведи и на этот раз.
- Товарищ подполковник, - поднялся Блащук, - роту готовил лейтенант Белоус, пусть и проявит себя. Вы же знаете, в третьем карауле освещение на постах барахлит, втором сигнализация неисправна, кроме того….
- Мы сейчас говорим не о состоянии объектов. Ты мне ответь, твоя рота к занятию готова?
- Так точно! - ответил Блащук, c сомнением косясь на лейтенанта.
- И все! И хватит! Здесь не разбор обеспечения полетов. Напомните матросам, что они при ответах могут пользоваться конспектами. И проверьте, чтобы конспекты были аккуратными и свежими. И не как майор Хахамович ответил, на вопрос: «Не пора ли обновить конспект?», сказал: «А, что? Разве Владимир Ильич, в последнее время что-нибудь еще написал?». Да, конспектами пользоваться можно, но так как это делает воробей: клюнул зернышко и чирикает целый час, а не как лошадь - опустила морду в торбу, и жует, жует, жует.
- Михайлов! Старший лейтенант Михайлов! - повторил подполковник, обращаясь к офицеру, красный нос которого выглядывал из густых и пышных усов как снегирь из гнезда, - ты послушай, может, что дельное услышишь.
- Тащщ подполковник, - заторопился оправдываться усач, - да я слушаю…
- Слушает он! Оправдываться не надо, мы не в милиции. Ведь у тебя ни один матрос Иран на карте показать не может. Они у тебя, горячие точки с эрогенными зонами путают. Куда у тебя матрос посмотрел, когда я его попросил показать Гондурас? Вот то-то! Прошу и требую, всем матросам поработать с картой, чтоб потом не жег позор за их ответы. Проверяющие из дивизии - люди ответственные. Где же им оттачивать свою принципиальность как не на наших чурбанах? Будут серьезные упреки в наш адрес, - пощады от меня не ждите! Все вам тогда будет, и отпуск летом, и квартира, и должность, и звание, и черт, и дьявол. Не ходите потом за мной и не просите. Буду каленым железом высекать и поганой метлой выметать. У меня все! Вопросы?… Нет вопросов? Замечательно! Все свободны.
После совещания Блащук побежал в третий караул. Освещение на первом и четвертом постах не работало. Бодрствующая смена – спала, в караульном помещении грязь и беспорядок. Выдрав начальника караула, он вызвал электрика. Лично сам залез на столб и показал электрику способ устранения неисправности. Во втором карауле, не работала сигнализация, а все остальное не отличалось от третьего караула. Сигнализацию, как устройство более сложное, чинили дольше.
В казарме радости командирскому взору не добавилось. Матросы норовили завалиться на койки, что уставами не приветствуется. Дневальный по роте на все телефонные звонки отвечал загадочной фразой:
- Матрос Амыров стоит. Трубкам смотрит! - и принимал деятельное участие в ограблении молодого пополнения. Это увлекательное занятие не позволило должным образом отреагировать на появление командира.
Снятие наряда и размещение его на гауптвахте, и в обычный-то день не легкий процесс, а уж накануне итоговой проверки и вовсе невозможный. Пришлось ограничиться грозными посулами и смутными угрозами. Но, услышав какие ответы на телефонные звонки выдает матрос Амиров, Блащук все же решил, упрятать его от греха и проверяющего подальше. Пришлось Амирову сменить уважаемый статус дневального на презренное положение простого арестанта.
Утреннее построение выявило массу недостатков как в порядке в казарме, так и во внешнем виде матросов. Койки не выровнены, пыль с окон не вытерта, постели заправлены кое-как.
- Чья это койка?
- Моя, - к нему подошел матрос второго года службы.
- Она у вас заправлена как ливерная колбаса.
- Тащщ капитан. Тащщ капитан, а у меня? Вот посмотрите, - переключил внимание начальника, подбежавший сержант.
- А у вас - как по два двадцать, - отрезал Блащук, - Рота, после команды «Разойдись», пять минут на наведение порядка, потом построение. Разойдись!
Смуглая кожа большинства охранников удачно маскировала немытые лица и шеи защитников отечества. А вот с фланелевками дело обстояло хуже. Грязные и не глаженные, в едином комплекте с мятыми брюками и стоптанными сапогами, они едва ли соответствовали предстоящему событию. И что было самым ужасным, у многих не было комсомольских значков. Это могло сорвать занятие в самом начале. Старшина долго оправдывался, а потом вздохнул и принес пригоршню сверкающих значков. Розданные на ходу увещевания и поучения принесли некоторую пользу. Через пол часа на роту можно было смотреть без особого отвращения.
А еще через пол часа итоговое политзанятие началось.
Проверяющий, полковник из управления дивизии одобрительно посмотрел на представленное ему воинство. Он как-то, особенно просто, поздоровался, выслушал ответное приветствие и разрешил сесть. Капитан Блащук, в соответствии с уставом, попросил разрешения начать занятие. Полковник разрешил.
Потеха началась. Будучи неплохим командиром, Василий Степанович был скверным оратором. А передать все богатство русского языка, находясь в тесных рамках плана занятия, не представлялось возможным. «Мы, это… », «Значит…», «Так сказать…» преобладали в его вступительной речи. Особенно часто и всегда не к месту звучало слово «Именно…». Шутка замполита базы о воробье и лошади впечатления на аудиторию не произвела. Полковник витал в стратосферных высях, а матросы, будучи детьми знойных пустынь и азиатских гор не смогли по достоинству оценить, сей дивный перл риторики по причине слабого знания русского языка. Даже положенный по уставу запас команд на русском языке освоили далеко не все. Что и приводило порой к казусам, имевшим место в повседневной караульно-постовой жизни.
Так, например, один из них охранял, автопарк. Дело происходило днем, в обеденный перерыв и бравый джигит исполнял свой долг вооруженный только ножом - СВТ, обычный штык в железных ножнах. На этот пост, не ведая, о грозящей ему опасности, шел человек, имеющий там постоянную работу. Бравый джигит помнил слова предписанные уставом, но, не имея на вооружении, оружия огнестрельного и обладая природной смекалкой, сообразил, что предписанные уставом слова не соответствуют реалиям жизни. Поэтому он зычным голосом предупредил покушающегося на нерушимые границы поста командой: «Стой! Рэзать буду!», чем поверг в недоумение потенциального нарушителя.
В другом случае, имевшем печальный исход, дитя пустынь, вооруженное автоматом, забыло волшебные слова, которым его учили отцы-командиры. И когда это, пустынное чадо, увидело случайно забредшего на пост пьяненького нарушителя, то пыталось, как ему казалось, по уставу, предотвратить наглое вторжение командой: «Эдешь?», подразумевая: «Стой! Кто идет?». Получив в ответ довольно логичный отклик: «Иду!», наш боец порылся в своей памяти, но извлечь сумел опять таки только злополучное «Эдешь?». Но и на этот раз бдительный воин получил в ответ нахальное «Иду!». Забыв о предупредительном выстреле, он прицельно применил табельное оружие, исторгнувшее из пораженного в ногу нарушителя вопли, издаваемые с нарастающей до визга частотой.
Актуальные вопросы текущей жизни и практики матросы освещали вполне узнаваемо. Аббревиатуру «СССР» они расшифровывали практически правильно, а США показывали, хоть и не совсем точно, но все-таки в западном полушарии. Некоторые доходили до таких вершин политической зрелости, что могли отличить товарища Леонида Ильича Брежнева от Карла Маркса. А один матрос, имеющий задатки политического лидера, сумел вспомнить фамилию министра обороны. Правда, не того, который исполнял эту ответственную должность в настоящий момент, а того, который умер лет десять назад. Видя, что занятие на правильном пути, проверяющий полковник медленно и с достоинством погрузился в дремоту. Его лицо, преисполненное благородством, и с закрытыми глазами сохраняло вид человека занятого решением важнейших философских проблем.
Но настал момент, которого опасался капитан Блащук. Плавное течение семинара подошло к порожистым теоретическим вопросам. Наследие классиков марксизма-ленинизма было непреодолимым препятствием даже для опытного капитана, не говоря уже о его неискушенных подчиненных. Капитан попытался обойти опасные скалы, перескочив через ряд вопросов, но некстати проснувшийся полковник, большой любитель ленинского наследия, взглянув на план занятия, спросил:
- А ведь следующий вопрос работа Ленина «Письмо рабочим и крестьянам по поводу победы Красной Армии над Колчаком». Не так ли? Это очень важная и нужная в нашей практике работа. Мы обязательно должны ее рассмотреть. Я бы попросил того, кто будет отвечать на этот вопрос, не только раскрыть содержание самой работы, но и показать важное ее значение для развития теории марксизма-ленинизма. Прошу.
Василий Блащук сам знал только, что Колчак был врагом, но не помнил всей истории связанной с победой над ним. А уж о том, что эта работа Ленина имеет еще и эпохально-теоретическое значение, он услышал впервые, и даже представить себе не мог, кто бы из его матросов был в состоянии повторить такие мудрые слова.
- Итак! - взял инициативу в свои руки, окончательно проснувшийся полковник, - Кто желает раскрыть нам этот вопрос? - он оглядел аудиторию, пригнувшую головы к конспектам. Матросы, уяснив себе, что надо не только осветить содержание загадочной работы, но и донести до слушателей суть совсем уже непонятной для них теории, не торопились проявить, ожидаемую от них активность.
- Товарищи, смелее! - подбодрял добрый полковник.
И хотя раньше, надеясь на снисходительность, бойцы дружно тянули вверх руки, на этот раз, запуганные жуткой теорией, они смелостью не бравировали.
- М-да. Лес рук, - полковник в очередной раз оглядел стриженые затылки, - Раз нет желающих, придется перейти к добровольно-принудительному методу.
Он взял в руки журнал группы марксистко-ленинской подготовки.
- Матрос Арсаланов.
- В наряде, товарищ полковник, - мгновенно, отреагировал Блащук.
- Так, хорошо. Тогда товарищ Магометбайлатыпов. - полковник с надеждой посмотрел на сидящих.
- Э-э, лазарет, товарищ полковник.
- Амиров?
- Гауптвахта.
- Кердыбабаймамбеталимов, - с большим трудом прочел по журналу, уже было отчаявшийся любитель ленинского теоретического наследия.
К его радости, сидящий за задним столом матрос, хотя и не очень уверенно, приподнялся и со скоростью умирающей черепахи поплелся к столу.
Полковник даже не попенял Кердыбабаймамбеталимову за неуставной доклад, так велико было его желание поскорее погрузиться в теоретические глубины гениального труда. Он даже прикрыл глаза, что бы не пропустить самых важных моментов. Последовавший доклад заставил его глаза широко раскрыться.
- Ленин писал, что рабочий бедьжал, - начал матрос, догадливо ориентируясь на длинное название работы. - Нэт, это крестьянин бедьжал, а рабочий стоял. Кальчак приходил, он стрелял. Это…, да? Красный Армия тоже стрелял, да? Но Ленин сказал, чтоби Кальчак уходиль, а он нехотель…. и армия стрелял. Кальчак приходиль, Красный Армия уходиль. А тот, рабочий, он тоже хотель стрелять, и крестянин очень хотель. Но Ленин сказаль и рабочий побеждаль….Тогда Ленин опять Красный Армия звал, но тот не шёль, а Кальчака побеждаль…
Довольный своей сообразительностью и ответом, он смотрел в добрые глаза полковника в надежде, что тот скажет: «Достаточно!». Но, полковник, раздосадованный срывом ожидаемой полемики, не желал так быстро закрывать любимый им, еще с курсантских времен, вопрос. Осознав, что ожидать на итоговых политзанятиях в многонациональной роте достойного оппонента не разумно, он решил все же разведать глубину познаний отвечающего.
- Ну, хорошо-хорошо. Бежал, стрелял, …. Вы мне лучше скажите, а кем был, этот ваш Колчак?
Матрос со страхом и надеждой посмотрел на командира роты. Тот, нахмурив брови, изобразил на своем лице гримасу отвращения. Второй раз судьба предоставила Кердыбабаймамбеталимову шанс проявить догадливость и смекалку.
- Плахой человек Кальчак биль.
- Правильно, плохой. Совсем плохой. А что он делал, этот плохой человек?
Кердыбабаймамбеталимов, опять с надеждой посмотрел на командира. Командир, ухватив себя за горло левой рукой, правой, якобы держащей в кулаке нож, изображал одновременно процесс удушения, убийства и грабежа. Умный матрос сразу все понял и голосом полным сочувствия и сознания своей правоты доложил:
- Кальчак наш командир роты душил.
На этом итоговое политзанятие в роте охраны закончилось. Охваченный приступом внезапного удушья, полковник выскочил из ленинской комнаты, пробежал казарму, забежал за угол и только там позволил себе вдоволь насмеяться. Смеялся он до неприличия долго. А патруль, проходивший мимо, поспешил убраться с глаз долой.

И летчики, и техники



Точно в семнадцать часов лоскутное одеяло, вынесенной из залива Терпения облачности, опустилось на землю и превратилось в густой туман.

- Ну, и где же твой обещанный «минимум»? – командир полка повернулся, к синоптику. Полковой метеоролог Миша Коган, воспринимающий коварную вылазку тумана как личное оскорбление, покраснел и еще больше надулся.

- Командир, вы ведь знаете, - вмешался старший штурман, – синоптик, как сапер, ошибается только один раз, но… каждый день.

- Этот туман как московский экспресс. - добавил замполит, - Слышали, как командир полка с чабаном советовался? Нет? Едет, это, командир полка мимо пастбища. Остановился. Подходит к нему чабан: «Ты, - говорит, - полетов сегодня не назначай. Погоды не будет». Командир ему: «- С чего ты это взял?» Чабан:» - У меня в отаре есть старый баран, с больными яйцами, как у него яйца распухнут – погоды точно не будет.» А командир ему, «- Слушай старик, отдай мне этого барана, я тебе за него двух синоптиков дам». Миша не обижайся, - успокоил засопевшего метеоролога, замполит, - Вон Вилков, еще до обеда знал, что полетов не будет.

- Откуда информация?

- Его технари насчет закуски хлопотали, не иначе затевают что.

- Потапов, - командир полка повернулся к командиру второй эскадрильи, - проследи, что бы все без эксцессов было. В прошлый раз перепились и к официанткам ломились. Я не возражаю, завтра суббота, но потом до жен дойдет, до политотдела. Скажут в полку разврат, пьянство. Так! - он хлопнул ладонью по столу, - Полетам отбой. Замполит - организовать показ кинофильма. Командирам и управлению полка в девятнадцать часов собраться в штабе. Все свободны!

Сдав самолеты под охрану, техники второй эскадрильи, «по трое, по двое, по одному и более мелкими группами», потянулись в комнату инженера эскадрильи. Там гостей ждал стол, заваленный яствами и заставленный напитками.

Яства, военного ассортимента, были принесены из летно-технической столовой. Жирная, размером со среднюю щуку, тихоокеанская сельдь, нарезанная на внушительные куски, была укомплектована луком, порубленным, то ли штык-ножом, то ли топором. Три банки говяжьей тушенки, корейская, огненная чамча и засоленный папоротник занимали центр стола. Королевский краб, величиной с фуражку и тазик, надоевшей всем, красной икры создавали экзотический антураж. Меню завершалось, неуместными в данном окружении, плитками шоколада и пачками галет летного происхождения.

Винный погреб был представлен набором бутылок и солдатских фляг. И те, и другие содержали спирт, разведенный до различных степеней крепости. Там же скромно стояла бутылка водки. На общем суровом фоне она выглядела, как выпускница школы бальных танцев на пиратской пирушке.

Безалкогольные напитки, представлял сок клоповки, ягоды, эндемически произрастающей на Сахалине, Камчатке и Курильских островах. Имеющий специфический запах, сок любили за его лечебные свойства. Знающие люди говорили, что стакан водки и стакан сока останавливают сердце, для отдыха, на пол часа и нормализуют любое артериальное давление.

Помещение выделенное для предстоящего банкета, описания не требовало. Обычная комната, в обычном деревянном бараке, площадью двадцать квадратных метров. Вряд ли она смогла бы удовлетворить даже дизайнера, специализирующегося на интерьерах колхозных конюшен. Четыре двухъярусные солдатские койки, четыре тумбочки на восемь человек, десяток табуретов и скрипящий стул, для председателя, составляли спартанскую обстановку. Да еще сорока ваттная лампочка, висящая на прихотливо изгибающемся шнуре и стыдливо освещающая центр комнаты. Окно было завешано картой Японии, издания 1941 года, где южная половина Сахалина была выкрашена в желтый, японский цвет.

Разговоры за столом, почти сразу, не считая первых минут неловкой тишины, нарушаемой бульканьем спирта, приобрели профессиональную направленность. Вспоминались ошибки и просчеты присутствующих, а также глупость и несправедливость руководства.

Виктор Гайдуков – электронщик – известный в технической среде интеллигент, пытался направить разговор в интеллектуальное русло. Но его призыв: «Мужики, давайте о бабах поговорим!», собравшиеся, проигнорировали. Штуцеры, гидравлика, замена двигателей, дюриты, регламенты и формуляры были темой родной и близкой.

- А вот так бьется сердце алкоголика, – вдруг громко заявил Вовка Худяков

Он взял пустую водочную бутылку, накрыл ее горло донышком пробки, на секунду, перевернул ее вверх дном, а затем опять установил вертикально. Он обхватил бутылку обеими ладонями и впился помутневшими глазами в ее стеклянисто-прозрачную поверхность. Сеанс телекинеза начался.

Майор Вилков Сергей Михайлович, инженер второй эскадрильи, демократично позволяющий, называть себя Михалычем, председательствовал за столом. Он снисходительно повернулся в сторону телекинеза. На виске у Вовки, вздулась и забилась синяя жилка. Вскоре пробка легонько, но заметно подпрыгнула. А затем, с частотой сердечного ритма, продолжила подскоки. Председательствующий глуповато, но благосклонно смотрел на прыгающую крышечку. Остальные участники застолья, прекратив шумные препирательства, тоже углубились в созерцание загадочного явления. Вовка, проводящий на Сахалине второй сезон, был на верху блаженства.

- Э! Так это воздух расширяется и толкает крышку, - развеял чары, некстати влезший и непонятно как здесь оказавшийся, штурман Леха Григорьев, - Ну, конечно воздух. Ты пробку водкой смочил и бутылку загемер…, За-гер-ме-ти-зи-ровал, - выговорил догадливый навигатор мудреное слово, – а воздух, от рук греется, расширяется и пробку толкает.

- Вона как! – разочаровался Михалыч, - а я уж подумал, вот она телепатия, а тут- воздух. Но, занятно. В отпуске куму покажу. Он такие штуки любит.

- Ну, хорошо. – Володя не очень расстроился, - а спорим, я из совершенно пустой бутылки еще сорок капель налью!

- Это и я могу, - махнул рукой Михалыч, обернувшись к штурману, и, как свежему в компании человеку, пояснил, - берешь спичку, остро ее затачиваешь и …

Для чего следует спичку точить, пояснить он не успел, так как на внезапно подпрыгнувшем столе, повалились бутылки, а сидевший через два человека от инженера стартех «двадцатки», Бандурин Петька полетел на пол, звонко ударившись затылком о раму кровати.

- … Все же признай, что Никсон больше подходит на роль президента Соединенных Штатов. - Убирая кулак, зависший над столом и усаживаясь, подвел итог политическому спору, обычно спокойный стартех Волоха. И сейчас не было заметно в его поведении, признаков волнения. Сбитый со своего табурета Петька поднялся, почесал, свежую шишку на затылке и потрогал ушибленную челюсть. И опускаясь на табурет, сильным ударом в скулу послал Волоху в нокдаун.

- Я полагаю, - продолжил он ранее начатую дискуссию, - что и Форд тоже неплох на этом посту.

Поднявшийся с пола, сбитый с табурета, но не убежденный, Волоха выдвинул новый аргумент, связанный с уотергейтским делом, в виде удара по зубам оппонента. Не понявший сути иносказаний, Петр, все же, удержался в вертикальном положении. Он сумел возразить противнику парой звонких оплеух. И тот прислушался, если не к самому возражению, то, к звону в собственных ушах. Дискуссия продолжалась, удары наносились прицельно, и не спеша. В ходе баталии, спорщики успевали наливать, выпивать и закусывать, не забывая пожелать здоровья противной стороне. Они чокались гранеными стаканами и не приводили новых резонов, пока не убеждались, что противник успел выпить и закусить. Затем спор возобновлялся и, нельзя сказать, что безрезультатно. Глаз у одного из них заплыл, и он стал похож на сенбернара. Другой, шмыгал разбитым носом и, разминая сбитый кулак, готовил очередной довод.

Продолжающаяся уже более десяти минут комплексная дискуссия наскучила обществу. И только, приглашенный Иваном Ступарем, Леха Григорьев, удивленно наблюдал за необычной дискуссией, позволяющей проявить политическую зрелость и мастерство кулачного бойца.

- Чего это они? – спросил он равнодушно взирающего на побоище, Ивана.

Иван Ступарь, тщательно высасывая крабовую клешню, пояснил:

- Они сибиряки. Большинство наших техников из Иркутского училища. А сибиряку выпить и не подраться, что без пряников за чаем остаться. Настоящий сибиряк, - продолжал Иван, – первым никогда кулаками махать не начинает, а только если кто выпросит. Ну, разве что, если никто долго не выпрашивает …. Ведь не век же ждать!?

Большая часть присутствующих почтительно внимали рассказу своего шефа, которому звуки ударов и политическая трескотня вокруг них, нисколько не мешали.

Леха Григорьев, вспомнил, как полгода назад, он пригласил на сабантуй по поводу получения «классных» Ступаря. Тогда, выпив и закусив вместе с летчиками, Иван, некоторое время слушал, как они хвалят и прославляют друг друга.

А потом, заскучав, Иван тихонько спросил:

- А что, так никто никому в морду и не заедет?

- Что ты! С какой стати? – удивился Леха, - здесь все уважаемые люди. Зачем? – не понял тогда он.

- Скукота! – заявил Иван, - Ты, лучше к нам приходи, посмотришь.

Сегодня Иван, в знак признательности пригласил Леху к технарям.

Леха продолжал наблюдать за теряющим накал политическим поединком, но тут Иван подтолкнул Леху локтем:

- Слушай, Михалыч хвалится, как он начальника штаба эскадрильи дурит. Надрался как гад. Он как напьется, любит рассказывать, как он технарей от нарядов отмазывает.

И, правда, инженер эскадрильи хитро и пьяно поблескивая малюсенькими глазками самодовольно говорил:

- …Да, эце-ма, … он возмущается…, - Михалыч издал звук средний между икотой и отрыжкой, содрогнувшись как автомат, у которого патрон перекосило, - давай, говорит, техников в наряд, чего одни летчики по субботам и в патруль, и по части, и по столовой, и … эце-ма, оперативными дежурными… и…, ну везде.…А я ему, эце-ма…, говорю, «Ты, что!», - говорю…, на «двадцатке» – колеса менять. На «двадцать третьей», - перечислял он бортовые номера самолетов, - регламенты. На «двадцать восьмой», слышь, говорю, - замена двигателя. Ну…, и так далее. Нас, говорю, командир и так порет, что самолетов хватать не летает…тьфу! Летать не хватает, во! Ну, эце-ма, он туда, он сюда, а я, нет, говорю, нету людей. Так и не даю никого, - он с отеческой любовью взирал на пьяненьких чад своих, - и не дам! Пусть, ха-ха, летчики по нарядам летают.

Тут его мутные глазки остановились на Лехе. До него стало доходить, что здесь есть кто-то и с другой стороны баррикад:

- А ты что тут делаешь? – в глазах инженера загорелся профессиональный бойцовский интерес. Леха, с ужасом, вспомнил, что Михалыч тоже окончил Иркутское училище. Но тут давно ждущий своей доли удовольствий, и желающий проявить свою удаль, Ступарь встал между сбитым с толку штурманом и своим драчливым шефом:

- Ты чего, баран, буром прешь? - любезно обратился он к своему благодетелю, с размаху заехав начальнику в ухо. Тот, если и заметил разницу между планируемым и реальным противником, внешне этого никак не проявил, и с удовольствием шарахнув Ивана в нос, принял правой стороной лица затрещину. Потеха продолжалась и, не желая портить, так удачно состоявшийся вечер, Леха выскользнул за дверь.

На другой день, в субботу, на утреннем построении, наиболее пострадавшие участники вечерних событий стояли в задних рядах, дабы видом своим и запахом, от них исходящим, вопросов ненужных у командования эскадрильи не возбуждать. Тем более что сейчас должен был решаться важнейший вопрос; кого отпустят на субботу и воскресенье домой на «случку».

Разрешалось отпускать не более 20% личного состава. Но количественно вопрос решался в зависимости от самолета выделенного полку. Если давали Ан-12, то половина полка могла в выходные насладиться семейным уютом, если же это был Ан-26, домой попадали только несколько счастливцев.

Сегодня выделили Ан-26, и только 15 человек от эскадрильи могли воспользоваться случаем. Затем началась неприятная процедура. Майор Рыжков - начальник штаба эскадрильи, никогда не умевший сладить со строптивым и хитрым Михалычем, был отпущен на «случку». Все свои обязанности он возложил на плечи Генки Парапанова.

Гена был жутким прощелыгой! Перехитрить его было невозможно. Только удаленность места службы, помешала международному клубу жуликов избрать его своим президентом. В свое время, почувствовав бесперспективность продвижения по штурманской линии, он твердо решил двигаться к сияющим вершинам власти по линии штабной. Для начала он выучил наизусть тактико-технические характеристики истребителей и кораблей вероятного противника, которым на ту пору случилось быть американской военщине. Время от времени с контролем подготовки летчиков к выполнению предстоящих задач, появлялись дивизионные бонзы. Ждать Геннадию пришлось не долго.

Вскоре, на контроль готовности экипажей к разведке кораблей в море, пожаловал новый начальник штаба дивизии подполковник Елбыздыков. Выбрав себе для контроля экипаж, он разрешил остальным заниматься по собственному плану.

- Это судьба! – решил будущий штабист и, вручив молодому летчику, якобы для контроля, учебник тактики, начал, во все горло, декламировать характеристики, американского палубного истребителя F-14 «Томкет».

Начальник штаба, тоже человек голосистый и, даже носящий за это, а также за принадлежность к странной, никем никогда неслыханной, кавказской национальности - езды, кличку «Горный осел», подивился громким отчетливым звукам, издаваемым ретивым лейтенантом. Затем, различив отдельные слова, с удивлением обнаружил, что это не что иное, как характеристики американского истребителя.

- Ва! – подумал он, – и голос хороший, и знает что-то. Не мешает его по штабной линии двигать. Надо, иногда, и молодежи перспективу давать, – он что-то записал в своем блокноте и одобрительно посмотрел на Генку.

С тех пор, при любой возможности, начальник штаба эскадрильи, под предлогом предоставления будущему штабисту практики и для приобретения им навыков в деле руководства личным составом, оставлял Парапанова за себя. При этом он давал массу руководящих указаний неизменно заканчивающихся фразой: «Ну, а если что – смотри сам!».

Главной и самой тягостной задачей, из круга решаемых начальником штаба эскадрильи вопросов, было назначение офицеров в суточный наряд. Особенно это было тяжело сделать на выходные дни. Если с матросами проблем не возникало, то с офицерами было сложнее. Каждый планировал на выходные, кто рыбалку, кто злоупотребление спиртными напитками, а кто поход за женской лаской в соседний городок. И летчики и техники старались спихнуть ненавистную обязанность друг на друга. Особенно тяжело было вырвать людей у Михалыча. Все поползновения начальника штаба на техсостав, он с легкостью отбивал распоряжением Главного инженера авиации флота. Если кто то из технарей попадал на выходные дни в наряд, это значило только одно – он в опале у Михалыча, и надо переходить в другую эскадрилью. Таких подчиненных Михалыч неутомимо выедал.

Парапанов все это прекрасно понимал, когда взялся за безнадежное дело. С широкой улыбкой он подошел к непробиваемому инженеру.

- Михалыч, - дружелюбно начал он, - дай пять человек в наряд на субботу и воскресенье, а то на прошлой неделе опять одни летчики ходили.

- Да, ты что! – начал инженер знакомую песню, – где я тебе их возьму? Смотри, на «двадцатке» шасси меняем, на «двадцать третьей» - двигатель. Еще на «тридцать первой» регламентные работы. Все выходные работать будем. А иначе на чем во вторник летать будете, на палке верхом!? На! Читай распоряжение главного инженера авиации флота, здесь четко написано: сколько человек техсостава должно быть задействовано в каждом виде работ. А где я тебе столько людей наберу? А ты еще в наряд кого-то хочешь… - Михалыч выкинул главный свой козырь. Он знал, что даже если Генка, совершенно сойдет с ума и возьмется читать это произведение инженерной мысли, вникнуть в его суть он сможет не раньше следующей недели. А если учесть возможность различного толкования отдельных параграфов, то никогда.

- Читай, читай, тут написано, сколько людей мне понадобится для выполнения работ. У меня и так еле-еле людей набирается. И ты тут еще со своими нарядами. Нет у меня людей. Нету! Понял! Никого я тебе не дам!

Стоящие поодаль технари, тихонько хихикали в рукав. Они знали истинные потребности в техсоставе. Знали, что уже через час на стоянке только часовые останутся, а они либо на рыбалке водку, либо возле бани пиво попивать будут, либо иным каким образом попирать положения Морального Кодекса строителя коммунизма.

- Ну, на нет и суда нет, - подозрительно быстро согласился будущий начальник штаба.

Он куда–то убежал по своим штабным делам, но через пол часа вернулся и, радостно размахивая записной книжкой, поспешил к технарям, мирно курящим под руководством своего шефа.

- Михалыч, Михалыч, - задыхаясь от быстрой ходьбы, кричал радостный Гена, - Ан-12 дают. Командир разрешил нам еще10 человек на «случку» отпустить. Если тебе кто на стоянке не нужен, давай список, пусть люди отдохнут.

Всегда радеющий «за други своя», инженер заторопился.

- Так, давай пиши. Лейтенант Худяков, капитан Ступарь, старший прапорщик Малюнин, старший лейтенант… э…, Ваня, кто у нас на «двадцатке» колеса менять будет? Кто, Петя Горбенко? Пиши, Горбенко. Так кто еще?…

В две минуты список, еще час назад так остро необходимых на стоянке людей, был составлен и Генка убежал с ним в штаб к оперативному дежурному.

А еще через двадцать минут он сочувственно говорил Михалычу:

- Ты же знаешь нашу авиацию – семь пятниц на неделе. В общем, отменили Ан-12 и дали Ан-26. Не полетят твои люди домой отдыхать. Знаешь, я что подумал? Раз они тебе на стоянке не нужны, я их всех в наряд поставил.

Пока до одураченного инженера доходило, как его красиво обвели вокруг пальца, Генка уже успел утвердить у начальника штаба полка список дежурной службы на субботу и воскресенье. Огорченный Михалыч, в окружении сильно поредевшего технического эскорта, отправился совершать антиобщественные поступки. По свежим следам, появившимся к понедельнику, на его суровом лице, было видно, что его авторитет сильно пошатнулся.

Висевший почти три дня над аэродромом серый туман, под лучами поднимающегося солнца, засеребрился и поредел. Стал местами отрываться от пряно пахнувшей багульником земли, а к обеду и вовсе исчез. Михалычевы технари сноровисто и быстро готовили самолеты к полетам. Что-то им подсказывало – сегодня придется поработать.

На сколько я помню, Михалыч был инженером 1аэ?

Шесть шаров


На указаньях флагман старший наш
Кружком на карте цели обводя,
Уткнув в меня свой острый карандаш,
Сказал: «- Не промахнись, прошу тебя!»

Подходим, цель семнадцать, в уголок
Прицела глаз уставился незряч.
Жаль маркеры черт выше поволок…
Как воздух вентилятора горяч!

Секундная застыла на часах,
И в шлемофоне: «- Ты ж смотри, не промахнись!»
«-Да, ладно, командир, чего там, все в руках…
Пока идет все, просто зашибись!»

Навел прицел и самолета нос
На, еле, в перекрестье, видимую цель,
И взвел, под пальцем задрожавший автосброс,
И распахнул в размах весь, бомболюков щель.

Щелчки КВСБ, и плавно так визир себе бежит,
Цель неподвижна, значит верно выбран снос,
Чуть слышно, мирно, гироскоп жужжит,
Из ларингов в эфир одно лишь слово: «-Сброс!»

«- Сто тридцать два!», - взывает полигон, -
«- Спешу поздравить! Ваша – шесть шаров!
Вставляй еще звезду себе в погон…»
«-Ну, что ж, неплохо, в общем...», «- Будь здоров!»

Крутой вираж. Набор и курс домой.
И под стеклом морщины – это льды
Татарского пролива подо мной.
А выше только белые следы

ВОТ ОНА, БЛАГОДАРНОСТЬ!

Автор Александр Шипицын



Мне было скверно. Похмелье я всегда переносил тяжело. Все потому, что никогда не останавливался на одном напитке. Что наливали - то и пил. Пробуждение было ужасным. Через минуту тошнота, головная боль и дрожь в диафрагме спрятались в тени черной глыбы - проблемы, которую я нажил вчера. Проблема, котороя решалась только ценой моей крови, или карьеры, что для меня было равнозначно.

Спокойно! Вначале мы выпили бутылку коньяка со Стасом. Так? И поволоклись в Дом офицеров на танцы. Там я Стаса потерял, но встретил Шуру Кабанова. О, великий Боже! Мы с ним в буфете выдули три бутылки «Агдама»! Естественно, с одной шоколадкой на двоих. Вот это пренебрежение закуской, когда ни будь, погубит меня! Если уже не погубило. Потом кто-то волок меня по улице. Ну? А я еще орал: - А ты кто такой? Замполит эскадрильи? Ну и что, что ты замполит? А не пошел бы ты на (или в…?) …! Матерь Божия! Неужели послал? Тогда все! Тогда моя песенка спета! Он же, гад, такой обидчивый.

У входа в летную столовую стояли Стас и Шура Кабанов. Они уже позавтракали и курили. Конечно, они могли себе это позволить, наслаждаться табачным дымом, от одного запаха которого, меня мутило. Стас, видно, ограничился вчера коньяком, а Шура - «Агдамом». И только я, идиот, наглотался и там, и тут. Увидев меня, Стас весело захохотал. Он, веселый человек, всегда стойко и с юмором переносил неприятности, выпадавшие на долю других:

- Ну, что, герой, когда Стрешнева бить будешь? - вместо приветствия радостно выпалил он.

- Почему бить? - похолодел я, - Разве я не ограничился указанием ему курса дальнейшего следования?

- Ха, ха-ха! - ликованию Стаса не было границ, - ты не только посылал его в различные инстанции, но и порывался ему рожу начистить.

- Боже! Ну почему я не умер вчера?! А что еще такого, э-э, антисоциального, я успел совершить вчера?

- Тебе что, этого мало? Послать прилюдно замполита эскадрильи да еще норовить побить его, это, знаете, батенька, потянет на хо-о-рошую государственную измену. Но ничего-ничего, посидишь на гауптической вахте недельку-другую, другим человеком станешь. Не будешь все один пить, - в голосе Стаса звучало неприкрытое злорадство, - почему меня не позвал? Тебе бы меньше досталось. Был бы сегодня совсем на человека похож.

Я с надеждой посмотрел на Шуру. Как все художники, он был немногословен, и только сочувственно и печально глядел на меня.

Шура, в авиации человек случайный. Окончил подмосковный институт как мирмеколог. То есть спец по муравьям. Поразительно, как при столь необычной квалификации, военная кафедра его института, готовила штурманов для морской ракетоносной авиации? Что может быть общего между распространителем мурашек по белу свету и грозной ударной силой флота? Разве что мурашки, ползающие по спине супостата при упоминании о нашем роде сил. Кроме того, Шура был художником от Бога. Его портрет лошади с голубыми глазами был настоящим шедевром.

Обычно, хватив лишку, он впадал в безграничную доброту и раздаривал свои картины и статуэтки любому, кому посчастливилось в этот момент оказаться с ним рядом. Но к его чести, будет сказано, обладая хорошей зрительной памятью художника, он, по утрам, еще до ухода на службу, обходил всех своих вчерашних собутыльников и забирал подарки обратно. Один я всегда отказывался от даров его, хотя однажды он, со слезами на глазах, хотел подарить мне портрет необычной лошади. И дело тут не в том, что я знал, утром он портрет заберет. Я искренне надеялся, когда ни будь, он накопит достаточное количество работ, и мы устроим выставку, а я тоже погреюсь в лучах его славы. Сегодня Шура был спокоен. Значит, его картинная галерея не пострадала.

Стас оказался прав. Когда первое на неделе построение окончилось, и командир полка передал бразды правления командирам эскадрилий, наш зверюга объявил:

- Прапорщики и сверхсрочники, выйти из строя! Офицерам остаться!

Сердце у меня ухнуло и покатилось, куда то вниз. Кровь отхлынула от щек моих. Ох уж эта щадящая субординация! Формально, прапорщики и сверхсрочники из строя удалены, якобы для того, чтобы не слышать, как сейчас с меня, офицера, будут шкуру спускать. На деле же, они, курящие неподалеку, все слышат, и происходящее будет для них, отнюдь не тайной, а темой разговоров на весь день. При этом появятся такие подробности, о которых ни я, ни охаянный мной замполит и слыхом не слыхали. Впрочем, какая мне теперь разница?

- Лейтенант Никишин!

- Я! - это я о себе.

- Выйти из строя!

- Есть! - земля качалась под ногами, когда я строевым шагом вышел и встал перед эскадрильей.

- Вот, полюбуйтесь! - пригласил командир, известный в полку как моральный садист. Эскадрилья молча любовалась. Особенно радовались те, на кого любовались в прошлый понедельник, теперь их подвиги как-то потускнели в свете предстоящей экзекуции, - Еще и года не прошло после выпуска из училища, а он себя уже зарекомендовал как забулдыга и пьяница. Вот и вчера …. Впрочем, майор Стрешнев, пожалуйста, доложите коллективу, что вчера произошло.

Замполит вышел из строя и стал рядом со мной. Я всегда испытывал к нему искреннюю симпатию. Когда мы пришли в полк, только он один проявил к нам человеческую доброжелательность. Мы - штурманы-выпускники, которых судьба забросила в этот отдаленный гарнизон. Двое из нас оказались незаметными и порядочными офицерами, а вот я как-то умудрился стать паршивой овцой. По прошествии полугода командир полка спросил Матяша, одного из нас, как его фамилия, и, когда тот ответил, задумчиво произнес: «Ты, парень, наверное, хороший офицер, раз я про тебя до сих пор ничего не слышал». Мою фамилию он запомнил лучше, чем мне бы хотелось. Было очень стыдно перед Стрешневым, но что случилось, то случилось. С неподвижным от обиды лицом, он приступил:

- Вы вчера, - начал он, не глядя на меня, - спросили, кто я такой? Я отвечу. Я заместитель командира эскадрильи по политической части, ваш непосредственный начальник, человек, который, по возрасту, годится вам в отцы. И вы, нажравшись винища, позволили себе, матом, я повторяю, матом поливать старшего по званию.

Моему раскаянию не было границ. Я даже не заметил как моя, вначале гордо поднятая, как у плененного варварами римлянина, голова склонилась под тяжестью справедливых обвинений. Стрешнев продолжал, и каждое его слово больно резало мое самолюбие. Очевидно, он это заметил и, щадя меня, выкинул из списка моих злодеяний поползновение на физическую расправу. Я был ему безгранично благодарен даже за это. Когда бичевание моих пороков со стороны замполита закончилось, за меня снова взялся комэск. Кратко обрисовав жуткую служебную перспективу, меня ожидающую, он двумя-тремя грубыми мазками изобразил мой социальный и служебный портрет. Экзекуция была завершена приговором:

- Трое суток ареста с содержанием на гауптвахте. Стать в строй!

- Есть!

- Командир экипажа! Сегодня же посадить!

Гарнизонная гауптвахта принимала новых постояльцев только после двух часов дня. Командир экипажа Саша Нос, оценив ситуацию, повлек меня к себе домой сразу после построения.

- Грех не воспользоваться таким случаем. - глядя куда-то в сторону, пояснил он мне, - Оно нам надо, на аэродроме торчать? Ни полетов, ни подготовки сегодня нет. Пошли ко мне, похмелимся.

Саша был как всегда искренен и гостеприимен. Нос - это у него не фамилия, а что-то наподобие авиационного псевдонима. Язык не поворачивается кличкой назвать. Получил он этот псевдоним за солидную величину и благородный вид своего обонятельного органа. А также за удивительную способность предвидеть, когда можно безнаказанно выпить, а когда нет.

- Что ты, командир? Я после вчерашнего в жизни капли в рот не возьму.

- Э-э! Брось, ты! Пить надо в меру, как сказал Джавахарлал Неру. Причем, регулярно. Наш командир полка, всегда говорит: «Если летчик не пьет, он или больной или шпион. И нам такие - не нужны». Светиться не надо. Квакнул рюмашку, другую, и в тину. А ты, тоже мне, орел! Замполита посылать в такие места не следует. Наш еще порядочный мужик, Суляк бы тебя и в политической близорукости обвинил, и еще спросил бы тебя: «А вы вообще, на чью мельницу воду льете?», да еще бы в политотдел затаскал.

Суляк - замполит третьей эскадрильи, славился занудливым характером и исключительной политической бдительностью. Если кто в его эскадрилье не желал подписываться на «Правду», «Коммунист Вооруженных Сил» или, там, на какой-нибудь «Блокнот агитатора», тут же на свет божий извлекался тезис о, неизвестно кому принадлежащих, мельницах. После этого экономный офицер становился предметом пристального внимания партийной организации, о чем его постоянно уведомляли на всех партсобраниях. О подобных, вопиющих фактах, майор Суляк помнил долго. Бывало, и через три года он мог, при определении дальнейшей судьбы офицера, подбросить аргумент, который склонял, обычно колеблющиеся, чаши весов в нежелательную, для обсуждаемого, сторону.

- Ты, это…. Дуй за бутылкой и ко мне. Там обсудим, что и как.

Дома у Саши я пить не стал, и правильно сделал. Когда я, в одиночестве, прибыл на гауптвахту, меня встретил не старший лейтенант Пенкин, помощник коменданта и начальник гауптвахты, как это обычно в таких случаях бывает, а его помощник, прапорщик Парфенов, такая же, как и его начальник, редкая скотина. Обрадованный появлением офицера в зоне его юрисдикции, он тут же отправил меня стричься. Только после тщательного осмотра результатов выполнения его приказания, он соблаговолил принять меня под арест.

В камере, рассчитанной на трех человек, за непокрытым дощатым столом, сидел и разгадывал в «Огоньке» кроссворд, никто иной, как сам, старший лейтенант Пенкин, собственной персоной. Вначале я решил, что он попросту проверяет правильность выполнения ритуала ареста своим заместителем, или пользуется, случаем, что бы скрыться минут на десять от своего начальника, коменданта. Все оказалось просто невероятным. Пенкин, гроза младших офицеров гарнизона, редкая скотина и закладушник, дивизионный лизоблюд и протеже самого генерала, уже пятнадцатые сутки томился на собственной гауптвахте! И ничто не предвещало, что он собирается в ближайшее временя ее покидать. Он искренне обрадовался моему заточению. Как выяснилось, Пенкин уже давно находится здесь в гордом одиночестве.

В следующие десять минут я уже укорял себя за то, что был плохого мнения о таком достойном, милом человеке. Мы познакомились. Я-то его хорошо знал, по разводам патруля, а он меня - едва ли. Как-то, на одном из разводов, он долго и придирчиво осматривал форму заступающих патрульных. Затем задал обычный вопрос:

- Кто из матросов в первый раз заступает в патруль?

Матросы, опасаясь дополнительных проверок и инструктажей, дружно молчали.

- Так, что? Все уже были в патруле? - он справился по журналу патрульной службы, - И, что, матрос Ж…па, тоже, уже бывал в патруле?

- Попа, - неуверенно поправил один из матросов, предки которого происходили, очевидно, из молдавских священнослужителей.

- А! Попа, ж…па, какая разница! - проявил свое чувство юмора Пенкин. Он весело посмеялся, призывая офицеров разделить с ним необычность ситуации.

Я тогда тоже весело смеялся, но он меня вряд ли запомнил. Теперь мы были с ним на равных. Мы валялись на койках в верхней одежде и курили прямо в камере. Вместо положенного изучения уставов и пребывания в раскаянии, мы играли в «балду», «Пять крестов» и, даже, в домино, отнятое у резервного патруля. Если бы Пенкин не сидел вместе со мной, а сам застал бы меня с кем-то другим за этими занятиями, срок моего заточения, несомненно, удвоился бы.

Опальный начальник, искушенный в порядках, принятых на его гауптвахте, гонял караульных, которые как-то не по правилам подали нам обед, то есть, не выловили, для нас двоих, все мясо из скудного арестантского пайка, предназначенного всем арестованным. Он вызвал начальника караула, отругал его за это упущение, и заставил прислать матроса вымыть полы. Проявляя требовательность, доходящую до тирании, он всячески старался воспользоваться своим положением, что бы обеспечить нам максимальный комфорт. При этом он заботился обо мне ничуть не меньше, чем о себе.

Мы вели задушевные беседы. Он с первых минут нашего знакомства поинтересовался причиной моего низвержения в узилище.

- А-а! Не переживай, - авторитетно заявил он. - Правильно сделал, что послал. С замполитами дело обстоит также как с индейцами. Хороший замполит - это мертвый замполит. У меня почти та же история.

- Слава, - уже по имени, на другой день, спросил я его, - а тебя, на какой срок посадили?

- На тридцать!

- Ни бе себе! На тридцать суток!? - я, конечно, не большой знаток дисциплинарного устава, но мне всегда казалось, что офицера нельзя посадить больше чем на пятнадцать, - Слышь, Слав, а ты, случайно, не под следствием?

- Да какое там следствие! - он махнул рукой, - у нас как захотят, так и сделают. За последние три месяца меня так задолбали, волком выть хочется. Не то что бы выходной или отгул получить. Двух часов в сутки поспать не давали. Я здесь, на «губе», хоть выспался за эти две недели. И все бы ничего, только генерал пригрозил в Приморье перевести, а там не льготный район. Тогда, прощай Крым. А у меня в Саках квартира и дача. Здесь хоть надежда была: в Крым вернуться. Все-таки тут переводной район, а ну как туда, поближе к китайцам, загонит. Служить мне тогда, как медному котелку, до самого дембеля, здесь, на Тихоокеанском флоте, - унылое лицо его выражало тоску по утраченному крымскому раю.

Я, в силу своей неискушенности, не понимал всех прелестей Крыма. Об этом полуострове в морской авиации говаривали, что это кусок дерьма, с юга обмазанный медом. Ведь здесь на Тихоокеанском флоте и платили в два раза больше, и перспективы значительнее. Не понимал, но сочувствие, необходимое в таких случаях, проявлял. Это его поддержало, и он, с горечью и досадой, рассказал мне историю своего заточения.

- Задолбали они меня, - горестно повторил он, - третий месяц, как река вскрылась, нет мне ни покоя, ни отдыха. Днем, с восьми утра, как все, на службе. Комендант меня раньше семи вечера не отпускает. Сам знаешь, в шесть только развод начинается. Не успею домой прийти, как уже из дивизии звонят: - Пенкин, на рыбалку! Я, ты, наверное, слышал, классный рыбак. Или из Владика кто приехал, или нашим козлам из дивизии, порыбачить охота припала. Но главное, это заготовка икры и рыбы на все дивизионное начальство, на полковых и на нашу комендатуру. Да их родственникам на запад передать, да во Владивосток, да в Москву. Кому рыбалка удовольствие, а для меня - тяжкий труд. Ты думаешь, Васькову-то, почему так быстро полковника дали? Мешок копченой семы во Владивосток, бочонок икры в Москву, шершавого, то есть осетра, главкому, ну, там, и клеркам в министерстве, по рыбешке. Вот наш-то замкомдив и получил полковника досрочно. А кто наловил и приготовил? Да я, с прапорами. А уж как Васьков отблагодарил меня, - его голос наполнился жгучей иронией, - Спасибо, говорит, товарищ Пенкин, я твой должник. Ага! Третий год должник. Хоть бы словечко за меня замолвил. Нужна мне такая благодарность!? Прапоров после рыбалки домой отпускают, а без меня обойтись никак нельзя. Комендант упилит себе в город, вопросы он, видите ли, там решает! Дефициты из райторга себе и начальству выпрашивает, матросов за это им на работы посылает. А я целый день, хоть разорвись. А как вечер, Пенкину сеть в руки и марш на рыбалку. Хоть бы раз бутылку спирта для сугрева дали. Или когда дефициты в военторге делят, спросили бы меня: Слава, может и тебе, что ни будь надо? Магнитофончик может какой, пояпонистей? Да и кто я для них такой - старлей вонючий!

- Слава, - не удержался я от вопроса, хотя слушать о его горестях было необыкновенно интересно и приятно, - почему, когда говорят о старших лейтенантах всегда употребляют приставку «вонючий»?

- А как же, - с готовностью просветил он меня, - старлей, у нас, всегда вонючий. Лейтенант - зеленый, прапорщик - сранный, капитан - паршивый. А майор…. Как же майор…? - задумался он, - А! О! Да! Майор - или «целый», или придурочный, как наш комендант. Подполковник - вшивый. Они всегда вшивые, подполковники-то. А полковник - припадочный. Генералы, может как-то называют друг друга, не знаю, врать не буду, а солдат и матросов никак не называют, их ведь куда ни целуй - везде ж…па.

- Вот после трех месяцев такой жизни, - вернулся Пенкин к больному вопросу, - я и сорвался. Да и то посудить, жена уже, поди, забыла, как я выгляжу.

В том, что жена Пенкина, известная на весь городок потаскушка, забыла его внешний вид, рыбалка играла второстепенную роль. Я сам не раз видел, как она, раненько утром, выходила то из одной, то из другой комнаты офицерского общежития. Да и дивизионные начальники частенько пользовались ее услугами. Возможно, часть рыбалок на ее совести.

Одно время по гарнизону ходила байка, как помощник Пенкина, прапорщик Парфенов, жене его, Ирке, получку передавал. Получив ежемесячное, как финансисты говорили, денежное довольствие, и, как всегда, торопясь на очередную рыбалку, Пенкин попросил Парфенова передать свою получку жене. Тот, обычно ленивый, как сто дембелей, неожиданно легко согласился, даже не выговорив себе, при этом, никаких льгот и привилегий.

Дождавшись когда комендантский «Уазик», нагруженный рыболовными снастями, скрылся за поворотом, Петя Парфенов поспешил исполнить возложенное на него поручение.

Длинноногая, с простеньким лицом, Ирка встретила неожиданного гостя в домашнем халате. Петр, войдя в комнату, не спешил выполнить поручение. Он с восхищением и неподдельным интересом оглядел стройную фигурку хозяйки квартиры:

- Ир, - начал он, - говорят ножки у тебя - высший класс. Вот бы, посмотреть!

- Чего захотел! - Ирина была польщена, - Что это ты надумал?

- Нет, правда, - вдруг стал галантным и щедрым, обычно прижимистый прапорщик, - клянусь, четвертака бы не пожалел, - он полез в нагрудный карман и, к удивлению Ирины, положил на стол двадцать пять рублей, - лишь бы на ножки твои посмотреть.

- Что ж, смотри, - недолго колебалась Ирка. Она, схватив деньги, задрала полы халата даже несколько выше, чем рассчитывал галантный прапорщик, и явила его взору длинные, с блестящими бедрами и слегка искривленными икрами ноги.

- Ну, а поцеловать? - гость сглотнул набежавшую слюну, - Полтинника не пожалею.

Повторилась сцена смены владельца пятидесятирублевой банкноты и награды за щедрость.

Запросы гостя повышались, повышались и цены за их удовлетворение. Наконец совсем обезумевший от страсти прапорщик выложил все деньги из кармана и был сполна вознагражден за свою щедрость и настойчивость.

Ирина, пересчитав, после его ухода деньги, даже не удивилась точному их соответствию мужниной получке, а только с радостью ожидала удвоения наличного капитала с приходом мужа.

Пенкин пришедший, под утро, вытирая свежевымытое лицо, спросил жену:

- Петька получку приносил?

- Приносил, - протянула вмиг разочарованная Ирка.

- Все пятьсот тридцать?

- Все, - ответила она, и глаза ее сузились до кошачьих щелок.

Эту историю так никто бы и не узнал, если бы Петр умел, и по пьянке, держать язык за зубами.

Пенкин продолжал описание тяжкого бытия своего:

- Прибежал домой, переоделся и на рыбалку. Утром заскочил, побрился-помылся и на службу. Редко когда удастся час-другой поспать. А на службе, особенно у нас в комендатуре, внешний вид должен быть образцовый. Я утром Лепикову, коменданту нашему, мешок рыбы отдаю, а он, гадюка, спрашивает: «Пенкин», - говорит он, - Пенкин, что это у тебя глаза какие-то, вроде как красные? Ты, смотри, в комендатуре служишь, не где ни будь!». Какие же должны у меня глаза быть, после третьей бессонной ночи? И жена его, тоже паскуда, - тут он перешел на тоненький голосок. - Пенкин, что это тайменьчики у тебя мелковаты? А что я ей, тайменя-то, крупнее, чем генералу отдавать должен?

- К генералу друг приезжал, доцент какой-то из Москвы. Так я пару шершавых, осетров, то есть, кил по двадцать, припер. Доцент, на радостях, даже обнял меня. А наш-то, генерал, по плечу меня похлопал и говорит: «Молодец, Пенкин! Я,- говорит, - отблагодарю тебя». Вот она, благодарность! - он на минуту замолк, как будто повторил про себя последние слова.

- И вот так, веришь, почти три месяца, - продолжил он, - Ну, однажды я не выдержал. После особо тяжелой рыбалки я принял на грудь грамм шестьсот. Оделся, как положено. А часов около девяти, принялся плясать перед штабом дивизии. В аккурат, все начальство собралось. Ну, мне генерал и влындил на всю катушку. Бунт, так сказать, подавил. Пятнадцать суток «за приведение себя в нетрезвое состояние» и пятнадцать суток «за появление в общественном месте в нетрезвом виде». Хотел дать еще пятнадцать суток «за пьянство в служебное время», да начальник штаба вспомнил, что через месяц кета пойдет. Тем и ограничились. А ты говоришь больше пятнадцати суток дать нельзя. Если бы не кета, сидеть бы мне еще месяц как миленькому. Васьков, гнида, и словом не обмолвился, что бы меня защитить, «должник» хренов!

- Да, - согласился я с ним, - а я тут со своими тремя сутками, как с писаной торбой ношусь.

- Это еще что! «Губа» дело десятое. Хоть выспался здесь. Иногда, Ирина, жена моя, - безо всякой необходимости пояснил он, - что ни будь на ужин, из дома приносит. Гауптвахта это ерунда. Мне генералом все равно не бывать. Одно обидно, три года мне оставалось на востоке прослужить. Тут и год за полтора, и льготный район, за десять лет службы, может быть, и перевели бы меня в Крым. Семь лет-то я здесь уже отслужил. - затянул он опять свою печальную песню, - а теперь, генерал сказал: «Будешь, ты Пенкин, до дембеля на Дальнем Востоке служить». В не льготный район, говорит, переведу.

- Слава, - прервал я его тягостные мысли, - а ты завтра с утра напиши генералу покаянный рапорт. Так, мол, и так, весьма сожалею о случившемся, сорвался, ошибочка, значит вышла. Впредь обязуюсь… И так далее.

- Да, нет, нашего этим не прошибешь. Еще больше разозлится.

- Э, брось ты! Генералу-то, что нужно. Бунт подавить, да что бы ты покаялся. На словах - то оно, вроде как в одно ухо влетело, а в другое вылетело. А когда на бумаге, на бумаге это дело другое. Он ее всегда другому смутьяну показать сможет. Да и тебя, если надо будет, рапортом твоим посрамотит. А тебя простит, вот увидишь, простит. Ну, повыпендривается маленько, дескать, «-Пенкин, я тебя не вызывал, я, - скажет, и видеть тебя не хочу!»,- и все такое, а потом простит. Честно тебе говорю, простит.

- Я и писать-то не знаю как. Не мастак я бумаги писать.

- Не переживай, Слава, я помогу. Вместе мы его победим. Вот с утра и начнем.

Утром, после завтрака, Пенкин прокрался в свой собственный кабинет и притащил стопку сероватой писчей бумаги. Я, как главный консультант по раскаяниям, заложив руки за спину, расхаживал по камере туда и сюда и медленно диктовал:

- Пиши, - командовал я, - «Товарищ генерал-майор авиации!», они всегда любят, когда их титул полностью приводят, - пояснил я. - А теперь с новой строки: «Обращается к Вам, старший лейтенант Пенкин, чье недостойное поведение вы справедливо осудили и правильно наказали. Нет слов, что бы в полной мере оценить мерзость моего поступка…»

- Не слишком ли сильно сказано: «…мерзость моего поступка»? Вдруг еще больше добавит? - усомнился прощения взыскующий.

- Будь спок! - мой опыт подсказывал, что пересолить в этом деле невозможно, - запомни, любой начальник, когда тебя выпорет, впоследствии сожалеет, что не все тебе высказал, ну, все равно, как Остап Бендер испытывал запоздалое сожаление, что не дал извозчику еще и по шее.

Слава никак не отреагировал на этот пример, и я понял, что он принял Остапа за какого-то моего знакомого.

- Пиши дальше, - командовал я, - «… мерзость моего поступка. Пьянство - тяжкое нарушение воинской дисциплины, а приведение себя в нетрезвое состояние путем распития спиртных напитков в служебное время не может быть ничем оправдано. Искренне раскаиваясь в содеянном злодеянии, я обещаю никогда впредь не злоупотреблять спиртными напитками и стать, как прежде, образцом выполнения как воинского, так и служебного долга….».

- А когда это я был образцом? - вдруг засомневался, не в меру правдивый Слава.

- Слушай, кто из нас хочет в Крым, ты или я? Пиши, тебе говорят. Откуда он помнит, был ты образцом или нет, для него главное, что ты обещаешь им быть. Значит так: «…служебного долга. При малейшем, в будущем, нарушении воинской дисциплины с моей стороны, накажите еще строже, чем в этот раз». - Пиши с новой строки, - «Товарищ генерал, прошу Вас строго, вплоть до снижения в воинском звании и снятия с занимаемой должности, наказать меня, но дать мне возможность продолжить службу под Вашим командованием». А раз он будет служить здесь, то и ты останешься в льготном районе.

- Ну, голова! - восхитился приободрившийся Пенкин, - если прокатит, с меня ящик водки и таймень, кил на десять.

- Да, ты начальство лучше рыбой снабжай. Я холостяк, и водкой обойдусь.

Парфенов, уже свыкшийся с ролью почтальона при Пенкине, понес рапорт своего начальника в штаб дивизии. До обеда наша дружба крепла с каждой минутой, так как каждую минуту он высказывал различные сомнения по поводу успешности нашего замысла. В мои обязанности входило убеждать его в реальности прощения.

- Слава, - в который раз, вальяжно, повторял я, - у вас с ним разные весовые категории. Ему с тобой возиться некогда, попугал и будет. Пол месяца прошло и, если о себе не напомнить, все так и останется. Думаешь, он помнит, как ты там выкобенивался перед штабом? Подумаешь, Пенкин перед штабом плясал! Ну и поплясал. Так за это он и понес справедливое наказание.

- Ага! - по-прежнему барахтался в лапах сомнения Пенкин, - А документы-то на перевод в Приморье, наверное, уже готовы. И он никогда не изменит своего решения.

- Не спорю, он хозяин своего слова. Захотел, - дал, захотел - забрал, - упорствовал я. - Ты ведь знаешь, как готовят у нас документы. Месяцами.

- Когда ему надо, через час будут готовы.

- А ты подумай, надо ли ему? Кто будет Владивостокский двор рыбой снабжать?

- Другого назначат.

- Ну, пока другой в курс дела войдет, ход кеты окончится.

- И то верно, - Пенкин, вроде бы, успокоился, - твоими бы устами….

Его нервозность возрастала. За обедом он дважды выругал караульного, но съесть так ничего и не смог.

К четырем часам из штаба дивизии пришел комендант. Он вызвал Славу к себе. Через десять минут тот вернулся. Глаза его сияли:

- Простил! Ты, понял, простил! Когда рапорт читал, дважды хмыкнул, ну, где про «…мерзость поступка…» и про службу под его командованием говориться. Комендант рассказал. Говорит, так и быть, пусть служит здесь. Отсидит сколько ему назначено, и пусть служит. Срок не скостил, а документы на перевод завернул. Но, сказал, до первого нарушения. Чуть что, и загремит, мол, в Приморье.

- Ну, вот видишь, - полез я к нему с поздравлениями, - я же тебе говорил…

- А почему это вы, ко мне на «ты» обращаетесь? - мой друг по заключению, несмотря на переполнявшую его радость, неожиданно стал холодно-официален. - Я с вами, товарищ лейтенант, коров не пас, - повысил он голос, - И, вообще, что здесь за бардак творится?

- Почему вы на койке сидите? - не унимался он, - Почему вместо устава какие-то журналы читаете? - он швырнул на пол собственный «Огонек», - Вы что хотите, что бы вам за нарушение режима ареста срок увеличили?

Мой оживший товарищ, с места в карьер, возобновил, образцовое исполнение своего служебного долга.

Я быстро вспомнил, где и с кем я нахожусь. Встал, застегнул китель, поправил постель, выбросил «Огонек» Пенкина в урну, достал с полки Устав внутренней службы и погрузился в его изучение. Мне оставалось здесь только переночевать.

Пенкин носился по двору гауптвахты, наводя везде уставной порядок. Он заставил караульных выкрасить сторожевую вышку. Провел «шмон» в камерах для солдат и сержантов. Найдя в кармане у одного бедолаги смятую сигарету и две спички, добавил ему пять суток. С остальными, после ужина, он занимался строевой подготовкой до самого отбоя. По результатам строевых занятий еще два матроса отсрочили свое освобождение на пять суток. А так как один из них, что-то при этом пробурчал, дата его возвращения в родную казарму вообще становилась туманным и абстрактным понятием.

Перед сном я вспоминал его исповедь. Особенно одно место, где он сетовал на отсутствие человеческой благодарности. Кажется, он так и сказал: «Вот она благодарность!», или как-то похоже. И уже совсем засыпая, подумал, такие ли уж у Ирки блестящие бедра и длинные ноги? Может пойти, проверить? Тем более что ему еще две недели сидеть. А там, глядишь, и ход кеты начнется.

ВОТ, ЭТО БЫЛА ОХОТА!

- А полковые наши, полковые-то, что учудили! - Коля Белошвейкин, молодой командир экипажа, охотник со стажем, завладел вниманием, еще смеявшейся компании, - Я про то, как управленцы берлогу купили, - призвал он в свидетели Серегу Дьяченко, который, зная, о чем пойдет речь, в предвкушении удовольствия, уже крутил головой.
- Они, управление, то есть, - продолжил Коля,- начхим, физрук,
секретарь парткома и кто-то из штурманов, под руководством зама по летной, как-то понарассказали друг другу, какие они ушлые и дошлые охотники. Вот и решили они, по пьяни, это доказать. Купили они, за триста рублей, у ороча медвежью берлогу. Бешкин, штурман полка рассказывал. Привел их это, ороч к берлоге. Показал все, как есть, деньги забрал и ушел. Стоят они возле берлоги и размышляют, что, дальше делать? На медведя-то все они впервые, если кто из них рябчика, когда подстрелил, тот и был среди них самым опытным.
- Начхим, Пал Палыч, самый деловой, предложил, по рюмашке ахнуть, потом видно будет. Оно и для храбрости не помешает. Всех, говорит, такой охотничий азарт тряс, еле водкой в стаканы попадали. Какой там азарт, хорошо, что в штаны себе не наложили! Как по стаканчику, другому пропустили, тряска прошла. Закусили, еще выпили. Осмелели, и давай в берлогу бутылки кидать. Никакого эффекта. Кто-то предположил, а, может, медведя там вовсе нет. Или сдох давно. Сгрудились вокруг берлоги, ружья, конечно, возле выпивки забыли. Бешкин кол какой-то притащил, да в берлогу-то его и кинул. Тут медведь с ревом и поднялся. Они по тайге врассыпную. Бежали, только треск стоял. Да потом орочу еще сто рублей дали, что бы он ружья оттуда принес.
Мы долго смеялись, представив себе картину как, наши начальники, побросав оружие и снаряжение, с воплями несутся по зимнему лесу. А ороч, нагруженный всем этим добром, доставляет его в гарнизон.
Нас, пятерых холостяков, курящих возле офицерского общежития в субботний вечер, и эта история здорово позабавила. Тем более, что уже усугубили, после бани.
- Это еще что, - перехватил эстафету Серега Дьяченко, - вот Саша Титаренко рассказывал, как он в Белоруссии на кабанов охотился. Был он там, в отпуске, а белорусы офицеров, особенно летчиков, шибко уважали. Вот и пригласили они Сашу поохотиться на кабанов. Дали ему ружье, патроны и поставили на номер. Объяснили что, да как. А сами ушли кабанов загонять. Через некоторое время, то ли от вчерашнего угощения, то ли от волнения, прихватило Санька. Да так, что караул! Он ружье к дереву прислонил, штаны спустил, да и присел. А дружбан, с соседнего номера, подкрался сзади и стволами по его заднице провел, да еще и хрюкнул. Санек рассказывает: «Я со спущенными штанами бегу, слышу смех сзади. Понимаю, что это не кабан, но ни остановиться, ни прекратить не могу».
И эту историю приняли с энтузиазмом. Трое из нашей компании уже успели послужить на Дальнем Востоке по три-четыре года, и только для нас со Стасом это была первая таежная весна. Стоял тихий майский вечер, и, хотя снег почти сошел, нам после бани и выпивки было тепло. Я, что бы внести свою лепту, вспомнил, как полярных куропаток ловят. Берут бутылку из-под шампанского, заливают в нее горячую воду и, этой бутылкой, делают в слежавшемся снегу наклонные лунки, стенки у них оплавляются, а потом замерзают. На дно этих лунок кидают пару ягод, ну, там, бруснички или клюквы, или просто кусочки красной тряпочки. Куропатка, завидев в этих лунках нечто ее заинтересовавшее, пытается до него добраться. Крылья ей приходиться сложить, а лапки торчат вверх. Выбраться не может, так и замерзает. Утром приходит охотник и, как морковку из грядки, куропаток из снега выдергивает.
Или как горностаев ловят. Берут ведро воды, выставляют на мороз. Вскоре вода по краям замерзает, и ведро вносят в помещение. В верхней части делают отверстие, сантиметра три в диаметре. Воду выливают, а в ловушку кладут кусочек мяса или рыбы. Когда, нашедший приманку, зверек забирается внутрь, его лапки скользят и выбраться наружу он не может.
Несмотря на малую мою опытность в делах охотничьих, эти примеры были тепло и одобрительно встречены авторитетами местной охоты. Саша Дьяченко, известный правдолюб, усомнился, в действенности предложенного способа охоты на горностаев, но так как никто здесь горностаев не видел, быстро успокоился. Воодушевленный одобрением слушателей я уже хотел, было, поведать слушателям классический пример ловли обезьян при помощи тыквы, но, имеющий больше опыта, а, следовательно, и прав на внимание присутствующих, Влад Севастьянов, перебил меня.
- Я прошлой осенью поехал собирать бруснику возле Уськи Ороченьской. Мне показали сопку, на которой брусники полным-полно. Действительно, ее там море, и крупная, что вишня. Но местные тетки, почему-то, косили ягоду внизу, у подножья. Я же поднялся выше. И, точно ягоды здесь было больше, да и крупнее чем внизу. А еще выше меня, за кустом шиповника, собирал бруснику мужик в коричневом пальто. «Гляди, - сказал я ему, - здесь ягода и крупнее, да и больше ее тут». Мужик, что-то проворчал в ответ. А я спросил его: «Вы местный или приехали откуда?». Опять он пробурчал, что-то непонятное. «Что-что?» - не понял я и выглянул из-за куста. В следующий момент, бросив ведро и грабарку, я несся вниз по склону с криком: «Бабы! Бегите! Медведь!!!». Они, почему-то, спокойно на это отреагировали: « - Чего, орешь! – сказали, - Он всегда, там, пасется. А мы, здесь, собираем. И друг другу не мешаем никогда».
- Почему у прапорщика Анциферова кликуха такая странная: «Бдишь-бдишь»? –
спросил я Дьяченко, - наверное, как-то с охотой связанно? Видос-то у него, я бы сказал, бывалый.
- А он - из местных, вот и напускает на себя ушлый вид. На деле, балабон, и трех уток не подстрелил. А кличку он сам заработал. Рассказывает он, как-то. «Иду, - говорит, по лесу, с одностволкой, - еще подчеркнул, - с одностволкой. Тут, из под ног, выводок рябцов – фрррр! Я по ним – бдиш-бдиш….», и замолк, соображает, что что-то не то сказал. Тут ребята и спрашивают: «Как это «бдиш-бдиш», ты ж с одним стволом был?». С тех пор кличка к нему и прилипла.
- А вот, я, - после взрыва смеха, завладел вниманием общества Коля Белошвейкин, новоиспеченный командир экипажа, самый старший по возрасту, должности и званию среди нас, - зимой ходил на Дюанку. Речка такая, горная, - пояснил он. - Вокруг тишина, воздух, от мороза, как хрусталь, аж звенит. Не успел в долину спуститься, как из-под ног, из-под снега, ну, прямо, взрыв какой-то. Шфыр-р-р! Я, естественно, шарах в сторону, «оно» в другую. Когда в себя пришел, вижу, рябец за ствол дерева прячется. Понял, что на выводок рябчиков напоролся. Думаю, раз не успел к речке спуститься и сразу на выводок напоролся, значит их тут полным-полно. Сколько потом не ходил, ни одного рябца в тот день так не видел.
- Ха! – сказал Серега Дьяченко, второй штурман, из технарей переученный, а значит, бесперспективный, но охотник первоклассный - Тебе надо было с этого места не уходить. Они, рябцы-то, дальше двадцати метров не разлетаются. Я прошлым летом, на Тумнине, на острове, четырнадцать штук добыл. Весь выводок перебил. А им, перелететь на соседний остров, всего метров пятнадцать надо было. Но не перелетели. Остров, сто на двадцать метров был. До некоторых из них я на метр подходил? Непуганые. Я в одного, чуть стволы не упер. А как стрельнул, он взлетел и вверх. Не может быть, думаю, чтобы с такого расстояния промазал. И, точно, взлетел он метров на пять и упал. Поднимаю. Башка как бритвой срезана. Но вкусные, не передать! Вот это, была охота! Мы их, потом в углях запекли. Под водку, лучше не придумаешь!
- Эка! Открытие! Под водку, что хочешь, и жаба пойдет.
Все согласились с этим справедливым замечанием. Было ясно, такие разговоры, просто так окончиться не могут. И вот, оно:
- Мужики! А не свалить ли нам поутру на охоту? – внес предложение Влад Севастьянов.
По возрасту, он был чуть моложе Белошвейкина. Как летчик даже лучше. У него и вид был, не нам с ним равняться. Высокий, сильный, решительный и опытный, мы по сравнению с ним – детвора. Говорят его одним из первых, из того выпуска, готовили на командира корабля. Был он когда-то женат. Но жена его, белокурая красавица, наставила ему рога, прямо у него на глазах.
Как-то, по пьяному делу, один из его друзей заявил ему:
- Ты, думаешь красотка твоя - твердыня неприступная. А хочешь, я ее на твоих глазах …
Влад, схватил приятеля за горло и поднес к своим глазам:
- Если ты, гандон, еще слово вякнешь …. Убью!
- Ты, что, Влад? Не знаешь, что ли? – прохрипел тот, - Маринка с половиной общаги переспала. Как ты на полеты, она свободного офицера тут же находит. Хочешь, сам увидеть?
Влад ослабил хватку.
- Хочу!
- Давай, так. Ты уходишь, ну скажем, в наряд. А сам прячешься у меня в кладовке. Через десять минут я привожу ее к себе. Ну, ты сам и увидишь.
Все так и произошло. Как Владу хватило сил не выйти из кладовки в самый тяжелый, для него момент, этого не знает никто. Но избил он свою жену зверски. Она даже слегка крышей поехала. С тех пор они жили порознь, развелись. Это, однако, не мешало ему, когда уж больно хотелось, провести с ней ночь. А утром он уходил не прощаясь.
- Не свалить ли нам с утра пораньше, на охоту? – повторил Влад.
- Это как, чуть свет не срамши? – поинтересовался пьяненький Стас.
- Ну, да. Ружья у всех есть, патроны – тоже. Встанем часа в два ночи и до обеда пошарахаемся по тайге. Завтра – воскресенье. Подстрелим что-нибудь, поджарим, или сварим. Винца попьем, побалдеем как падлы. А?
Выяснилось, что ружья есть у всех, кроме меня.
- Ты у Фарида возьми, - посоветовал Серега Дьяченко, - он, все равно, с понедельника уезжает в отпуск. Возьми бутылку коньяка и зайди к нему. У него в комнате сейчас, как раз отвальная.
Идти в магазин было уже поздно. Я взял со стола, в нашей комнате недопитую бутылку. Из остатков трапезы соорудил пару бутербродов, обрезал, укушенную Стасом, колбасу и с этими дарами отправился на третий этаж в комнату Фарида.
Не скажу, чтобы мы со Стасом были какими-то рафинированными чистюлями, но то, что я увидел в комнате у Фарида, превосходило все мои представления об исключительном бардаке. Под пепельницы использовалось все, что могло вместить в себя хотя бы комок пепла величиной с горошину. Остатками пиршества побрезговали бы даже самые болезнетворные бактерии.
Говорят, как-то собрались выпить и закусить пехотинец, моряк и летчик. Пехотинец в мгновенье ока съел и выпил свою долю:
- У нас в пехоте, кто первый поел, – тот не убирает!
- А у нас во флоте, - не отставал от него моряк, - такое правило, кто последний ест, – тот и убирает!
Летчик, спокойно, не спеша, выпил, закусил, еще раз выпил, еще закусил и заметил:
- А у нас в авиации, кому нужно, тот и убирает.
С первого взгляда было ясно, что именно эта комната послужила поводом для анекдота, и чувствовалось, что никакой необходимости в уборке ни один из ее обитателей не испытывал. За столом сидел Фарид, и лежал лицом в тарелке, его штурман Витька Синельников. Последний, прославился тем, что, провоевав два года в Египте, пропил там, а потом и в отпуске дома, две «Волги». Остальные члены экипажа и приглашенные на отвальную, благополучно и своевременно убрались восвояси.
Фарид, уже засыпал, но очень обрадовался моему приходу.
- Сашка…, - сказал он, косясь на мое подношение, - Сашка, зараза… Ты, это…, чего раньше не зашел? – и уж совсем для меня неожиданно, - Мы тебя, гада, так ждали… так ждали.
- Фарид, - растроганно ответил я, наливая коньяк в грязнейшие разнокалиберные стаканы, игнорируя присутствие спящего Витьки, - Фарид, я только что узнал, что ты идешь в отпуск. Дай, думаю, зайду, пожелаю доброй дороги.
- Давай выпьем, за мой удачный отпуск, - предложил Фарид, а когда мы выпили и закусили, я плавно перешел к цели моего визита.
- Шура! Нет проблем! – заявил он и достал из шкафа двустволку-безкурковку в чехле из кирзы, заполненный патронами шестнадцатого калибра патронташ, и, даже был настолько любезен, что собственноручно повесил мне на пояс свой огромный охотничий нож.
Было почти двенадцать часов, когда я, допив с Фаридом коньяк, и, выслушав его заверения в вечной дружбе и уважении, пришел в свою комнату и завалился спать. Стас уже давно мирно посапывал.
Надоедливые, мерзкие звуки вторгались в мое существо. Вначале что-то, то ли дребезжало, то ли звенело. Потом бесконечно долго плескала вода. Вскоре вода полилась мне на лицо и за шиворот.
- Ты что, охламон, делаешь? – подскочив на постели, спросил я Стаса.
Он, спокойно вылив воду из стакана на мою голову, ответил:
- Уже десять минут третьего. Пора вставать.
- Совсем очумел, что ли?! Завтра, то есть, сегодня, воскресенье….
- Именно поэтому.
Мой взгляд упал на сваленное в углу охотничье снаряжение.
- А-а…., - начало доходить до меня.
- Б-ээээ, - протянул он, - поторапливайся, Все уже собрались у Колюни.
Через пять минут мы, вечерняя компания, пили в Колиной комнате чай заваренный на каких-то чудодейственных дальневосточных кореньях. Любезный хозяин выделил каждому по печенью и галете. Если бы я мог предвидеть, как окончится сегодняшний день, возможно, я бы с меньшим отвращением, грыз сухую галету. Еще через пять минут наша группа шагала по спящему гарнизону.
Сразу же за школой начиналась тайга. Небо начало сереть, но под ногами невозможно было ничего рассмотреть. Толстые корни лиственниц, разбросанные там и сям, издавали глухие стуки при соприкосновении с нашей обувью. Мы, не оставаясь беззвучными, издавали междометия при этих столкновениях, и чаще всего вырывалось «Тьфу! Бл…!», или что-то похожее. Влад предупредил:
- Впереди ручей, повнимательней там!
Он не останавливаясь, решительно вошел в воду. Я еще подумал: «Может по бревнышкам перейти?». Но ничего не было видно и все так лихо форсировали водную преграду, что негоже было мне искать легких путей. Я смело шагнул в ледяную воду. Вода, сразу же проникла в ботинки и поднялась выше щиколоток.
- Сань, что это у тебя сапоги, как-то непонятно чвакают? – спросил идущий передо мной Дьяченко. - Прохудились, что ли?
- Какие сапоги? Разве вы не в ботинках?
- Какие ботинки? Здесь километра не пройдешь, чтобы пять раз в воду не попасть.
В ночной тишине отчетливо прозвучал вздох Влада. Оказалось, что все, кроме меня, даже Стас, в охотничьих, резиновых сапогах. Очевидно, пока я желал Фариду приятного отпуска, он взял их у кого-то взаймы.
- Да, ладно, высохнут, как ни будь.
И, точно, через десять минут быстрой ходьбы, ступни согрелись и стали гореть. Следующее попадание в ледяную ванну уже не было для меня неожиданным и, как ни странно, принесло даже приятное ощущение. В последствии я перестал обращать на это внимание и только удивлялся крепости моих военных ботинок. Кстати, должен заметить, когда ботинки высыхали, идти в них по неровностям таежного грунта было намного удобнее, чем в сапогах.
Небо, на северо-востоке слегка порозовело. Запах просыпающейся тайги был великолепен и ни с чем не сравним. Трудно было идентифицировать его с каким либо одним растением. Я, впоследствии, специально срывал веточки багульника, голубики, брусники и, даже кусочки мха и, нюхая их, пытался определить, какое растение из них ответственно за этот аромат. Все они пахли по-разному восхитительно, но непохоже на тот букет запахов, который царил под кронами лиственниц. Этот запах, чистота воздуха и быстрое движение в пол часа изгнали то легкое, но ощутимое, похмелье, которое еще оставалось в нас. Край солнца, появившийся из-за, невидимого нам, Сахалина, облил окружающие сопки нежным клюквенным светом.
Было поразительно наблюдать как в соответствии с движением солнца, на глазах менялись цвета и оттенки покрытых тайгой сопок. Под нашими ногами, сверкающим ятаганом изгибался Тумнин, река суровая, холодная, каждый год требующая себе человеческих жертвоприношений. Во всех его протоках просыпалась и журчала жизнь. Ручей Каменный, берущий истоки где-то в болотце возле аэродрома и пересекающий весь гарнизон, очистившись от скверны людской в пути по тайге, сыпал маленьким водопадом серебряную дань в ладони своего сеньора Тумнина. Тот, бесстрастно принимая ее, от вассалов своих катил эти богатства в Татарский пролив. Там, за ослепительно-белой стеной клубящегося все лето тумана, происходило таинство смешения вод.
Несмотря на теплую для этих мест погоду, в затененных ложках остался снег. Он не был похож на те серые и ноздреватые массы, хранящиеся в тени заборов и зданий. Удивительно правильной формы, кубики и параллелепипеды снега сохранили под сенью пихт зимнюю чистоту и испускали голубоватое сияние. Даже несклонный к лирике Стас, завидев такое чудо, указал мне на него:
- Гляди, как маленький холодильничек.
Мы остановились передохнуть перед спуском к реке. Два бурундука сновали вверх и вниз по молодой лиственнице.
- Пережили зиму, - кивнул в их сторону Саша Дьяченко, - значит, медведей поблизости нет. Для бурундука нет худшего врага, чем косолапый. Мало того, что он разоряет их кладовочки, так, по весне, он их ловит и ест.
- Как это медведь может поймать бурундука?
- А очень просто. Весной у бурундуков, как и у всех, когда щепка на щепку лезет, гон начинается. Так у них самка начинает пищать, а самец на писк прибегает. Медведь ложится на спину, лапы раскинет и пищит, как самка. Бурундук прибегает и начинает по медведю бегать, подружку ищет. Как на лапу медведю попадет, тот хвать бурундука и в пасть. Потом опять лежит и пищит. Еще, говорят, если медведь все кладовочки у бурундука разорит, тот кончает жизнь самоубийством. Разбегается и прыгает головой в рогульку, шея у бурундучка ломается и ему припасы уже больше не нужны. Как они это делают, я не видал, но, висевшего в рогульке бурундука, встречал. Кстати, висит он так недолго, вороны, хорьки и соболи быстро убирают его с глаз долой.
- В прошлом году, на Сахалине, прапора бурундуков ловили, – добавил свою крупицу познаний Коля Белошвейкин, - Так они его за лапку веревочкой привяжут, и он по ним под одеждой бегает. Через два-три дня веревку снимают, а бурундук не уходит. По карманам лазит, сухарики, семечки ищет.
- Хорош, сухарики-семечки! - прервал наш бурундучий семинар Влад. - Пошли дальше.
Мы спустились в долину реки и, не успев пройти ста шагов, услышали свист и увидели, как из зарослей травы в воздух взмыли две птицы с длинными тонкими клювами. Влад отреагировал мгновенно. Мы еще понять ничего не успели, как он дважды выстрелил. Первый кроншпиль, еще только падал, а Влад уже и второго сбил. Дикое возбуждение и суета охватили нас всех. До сих пор понять не могу, как, лежащее на моей руке ружье, выстрелило Владу под ноги. Он подпрыгнул:
- Ты, куда стреляешь!? - закричал он, - Подними стволы!
Рука моя не касалась спусковых крючков.
- Да я и не думал стрелять, видишь, ружье на руке лежит, - начал оправдываться я, но тут ружье само по себе второй раз бухнуло, и опять под ноги Владу.
- Убери ты его на…., подальше от греха! Вот они, безкурковки твои, - повернулся он к Дьяченко, - нет-нет, да и бабахнет. Ладно, Санек, - успокоил он меня. – Ты ружье заряжай, только когда дичь увидишь. И то, если в секторе стрельбы никого не будет. Понял?
- Чего ж тут непонятного. Как только Фарид с ним охотится? Слышь, Коль! – обратился я к Белошвейкину, - А мы вообще, на кого охотиться идем?
- Как увидишь что, больше кулака, так и стреляй.
Мы прошли вдоль берега реки километра два. Колины галеты и печенье давно растворились и желудки уже начинали давать о себе знать. Было почти семь утра, а так как мы ничего питательного с собой не взяли, я стал прикидывать, сколько еще придется терпеть. Получалось еще часов семь, не меньше.
Влад остановился и наполеоновским жестом указал на нечто, по моему непросвещенному мнению, похожее на заросшую лесом балку.
- Вот по этому распадку, - назвал он, балку по дальневосточному, - мы, с Дьяком и Колей, поднимемся вправо. Вы же со Стасом, обойдете слева. Вдруг кабарга выскочит, или глухаря поднимем.
Я, перезарядил ружье и, под взглядом Влада, поднял стволы вверх. Так мы со Стасом и ушли. Больше, в этот день на охоте, мы своих друзей не видели. Часа два мы ползли по гребню распадка вверх, все больше и больше забирая влево. Ничего живого, что можно было бы назвать дичью, мы не встретили. Где-то вдалеке, изредка, слышались выстрелы. Мы со Стасом орали до хрипоты. А когда, для привлечения внимания, сами стали стрелять вверх, сторонние выстрелы и вовсе прекратились.
Откуда-то, с запада, потянуло дымом. Но не так как тянет от костра, или жилища, отапливаемого дровами. Несло гарью и дымом горящей в больших количествах прошлогодней травы. Охотничий инстинкт Стаса снова проснулся:
- Где-то в тайге пожар. Тянет в нашу сторону. Сейчас дичь на нас побежит. Готовься!
- Да я и так почти готов, - вложил я в свой ответ двойной смысл, - Ноги отваливаются, и жрать по бешеному хочется. Солнце, вон, встало выше ели, время с…ть, а мы не ели.
- Ничего, - успокоил он меня, - до ужина потерпишь.
- Как до ужина? – ужаснулся я, Стасу легко говорить, при его мизерных размерах, потребность в пище у него тоже была минимальная. – Влад ведь говорил, только до обеда.
- А ты, прикинь, сколько отсюда топать обратно. Раньше трех домой не попадем, а столовая в это время уже закрыта. Так что про «ням-ням», раньше шести и не думай.
Так же сильно, как есть, вдруг, захотелось пить. Как назло, после того, что весь день только и делал, что форсировал водные преграды, здесь наверху не оказалось ни одного ручья.
- Гляди сюда, - Стас приподнял пихтовую лапку.
Под пихтой оказался один из маленьких Стасовых «холодильничков», белоснежный брикет сохранившегося снега, испускающего голубоватое сияние. Мы запустили руки в его прохладные глубины. К моему удивлению, в горсти ледяных кристаллов, оказались рубиново красные ягоды брусники. Она прекрасно сохранилась с осени. Тугие ягоды наполнили рот горьковато-кислым соком вперемежку со льдом. Жажда отступила, но приступы аппетита продолжали терзать пустые желудки. Горящие ступни ног ныли и требовали отдыха.
Мы оставили надежду на удачную охоту и, выбрав бугорок посуше, растянулись на высоко поднявшемся солнышке. Выкурив по «Беломорине», минут десять лежали молча, прислушиваясь, не раздадутся ли выстрелы или крики наших друзей. Было тихо, пахло дымом и гарью и ни один зверек, величиной больше кулака, не появлялся в нашем поле зрения. Спина и пятые точки, которыми мы опирались о бугорок, начали отсыревать.
Кто не знал Стаса, мог предположить, что, отдохнув, мы, отправились домой. Как бы не так. Еще добрых часа два он гонял меня по всем чащобам и кустам, в надежде, что так я выгоню на него зверя или птицу. Возможно даже, что он рассчитывал, что на меня позарится, оголодавший за зиму медведь. И он, прохвост, героически убьет двух зайцев, и меня, возможно, спасет от неминуемой смерти, и реализует шанс убить медведя. Только когда он сам, уже с трудом, передвигал ноги, мы, ориентируясь больше по странам света, чем по местным признакам, повернули домой.
Практически сразу мы попали в местность изобилующую ручьями. Теперь, когда пить совсем не хотелось, воды стало больше чем нужно. Механически передвигая ноги, я задавал себе вопрос: что мне хочется больше, есть или спать. Моментами казалось, что есть, и тогда желудок сворачивался в баранку. Когда же казалось, что спать, глаза искали сухое место, что бы упасть и уснуть.
Часам к пяти, когда солнце уже склонялось ближе к западу, мы вышли на тропу, ведущую прямо в гарнизон. Казалось, все вопросы разрешились сами собой. Мы приходим в общежитие, моемся, приводим себя в порядок, к шести, то есть к открытию столовой, идем на ужин, а потом спать, спать и только спать. Дававший о себе знать всю охоту, дымок, в гарнизоне стал еще гуще. Со скоростью голодной черепахи мы приближались к заветной двери нашей родной общаги. Не хватало сил даже на то, что бы обратить внимание на царившую в гарнизоне суматоху. Но сердце мое болезненно сжалось, когда я увидел бегущих к общежитию матросов-посыльных с карточками оповещения в руках.
Поднимаясь к себе, я из последних сил надеялся, что меня минует чаша сия. Но, стучащий в нашу дверь, посыльный обратил мои надежды в прах. Когда я подползал к комнате, посыльный повернулся ко мне:
- Вы не подскажете, где я могу увидеть лейтенанта Никишина? Стучу, стучу, – никто не открывает.
- Я, я лейтенант Никишин, - мне казалось, что я разрыдаюсь, - что там случилось?
- Тревога, товарищ лейтенант. Приказано без оружия явиться на аэродром. Тайга близ самолетов горит.
- Понял, иду. – Ответил я содрогаясь от невидимых миру рыданий.
Путь на аэродром пролегал мимо столовой, но открыть ее на ужин должны были только через пол часа. На стоянке автобусов был только начальник штаба нашей эскадрильи. Он обрадовался, увидев меня:
- Никишин, автобусов не будет, - только сейчас я увидел длиннющую, исчезающую за горизонтом вереницу офицеров и прапорщиков, спешащих на аэродром, - так что дуй на стоянку пешком.
До стоянки было не более трех километров, которые в обычный день, я проходил с удовольствием. Но сегодня, это расстояние, для меня, было «как бычкам до Сингапура», практически непреодолимым. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил себя на стоянке, закрепленного за нашим экипажем, самолета. Для меня до сих пор загадка, как я преодолел эти три километра?
Низовой пал, создающий больше дыма, чем огня, злодействовал далеко от наших стоянок. Никто не знал, что делать. Основная часть личного состава, по воскресному делу, за обедом, или в гаражах, маленько хватили и весело обсуждали пожар, прошлые полеты, или просто трепались, так, ни о чем. Я зашел за контейнер и присел на сваленные там самолетные чехлы. Заснуть мне не удавалось, но сквозь дрему я не раз слышал осуждающее:
- Гляди, как надрался!
У меня не было сил даже возразить.
Продержали нас на аэродроме ровно до восьми часов, когда столовая уже давно была закрыта, и подали один единственный автобус. Забыв о стертых ногах, голоде и усталости я несся к автобусу впереди всех. Одна только мысль, что придется пройти еще и эти три километра до гарнизона, несла меня к автобусу на крыльях. Очевидно такая же мысль гнала и других. В дверях автобуса образовалась свалка. Нечеловеческим усилием я прорвался внутрь. Возле двери слышались призывные крики:
- Офицеры, не теряйте облика!
И тут же, под хохот, ответ:
- Кто облик потерял? Чей облик под ногами валяется?
Все наши охотники сидели в комнате у Саши Дьяченко. Они пришли в гарнизон на час позже меня, узнали о тревоге, позвонили в штаб и им сказали, что тревога скоро кончится, и идти на аэродром, теперь уже нет смысла. Саша подстрелил трех рябчиков. Ощипав и выпотрошив, их уже пол часа варили в чайнике, засунув туда кипятильник. Я не стал дожидаться начала пиршества и пошел спать.
Великая сила молодость. В понедельник утром, я, чувствуя только легкую боль в икрах, бодро шагал в летную столовую. Галчонок, старшая официантка смены, ростом и весом превосходящая уланского ротмистра, только подивилась когда я, доедая вторую порцию, попросил еще.
- Видно, хорошая деваха тебе попалась вчера, раз наесться не можешь.
Я что-то пробурчал в ответ, съел все и довольный вышел на крыльцо столовой. Клочья тумана, вчера висевшего над проливом, неслись уже над самым краем взлетной полосы. Что ж, полетов сегодня не будет. Может оно и к лучшему. Еще налетаемся.

ПОТЕРТЫЙ БЕРЕЗОВЫЙ ЛИСТ

Мы замолчали. Тишину в гостинице нарушали только звуки телевизора, просачивающиеся из соседнего номера. Толя подрезал еще колбасы и освежил дозы, добавив по несколько грамм водки, в наши стаканы.
- Ну, хорошо. И что, летчики, скажете, не боятся летать? – продолжил он ранее начатый разговор.
- Эй, не боятся! Все боятся, но так, что даже сами это не осознают. – Я сделал маленький глоток водки и, пожевав бутерброд, ответил, - Иначе, откуда эти авиационные суеверия? У нас даже была целая их система. Ну, не совсем суеверий, а, как бы это сказать, плохих примет. Скажем, считалось плохой приметой перед полетом с замполитом за руку поздороваться, или, перед ответственным вылетом, возле самолета сфотографироваться. Опять же, если летчик, или там штурман, получил, что ни будь из летного обмундирования, надел его, и полет прошел нормально, то он эту вещь будет таскать пока что-то из нового барахла не принесет ему, удачу. Некоторые, с одним и тем же портфелем, от выпуска до дембеля летали.
- А как же первый вылет? В этом-то случае, на летчике все новенькое.
- Э, тут совсем другое дело. В первый, после училища полет, ты, естественно, идешь во всем новом. Но после полета тебя на земле уже ждут. Набегают технари и твои друзья, подхватывают за руки, за ноги и задницей бьют, об колесо шасси. Деньги на водку выколачивают. А тебе, сам Бог велел, выкатить им пару пузырей. Этот обычай от парашютистов пришел, они каждым новичком об колеса самолета стучат.
- Я еще слышал у вас как-то на «штаты» ставят.
- Да, есть такой обычай. Если кого в должности или в звании повышают, то при первой возможности, его в снег головой вниз втыкают, то есть на уши, или, как еще говорят, «на штаты» ставят. На штаты, значит, на должность.
- Ну, хорошо. А если на должность летом поставили?
- В эскадрилье или в полку всегда есть бездельник, который ведет учет всех назначений, перемещений и присвоений очередных званий, что произошли от прошлогоднего до нового снега. Помню, нашему командиру эскадрильи подполковника дали, так он «Служу Советскому Союзу!» сказать не успел, как вся наша эскадра, не взирая на построение, его вопли, и присутствие командира полка, с криком «На штаты его! На штаты!» с места сорвалась. Как был он в парадной шинели, важный такой, так в снег его головой и воткнули. Это дело в разгар зимы было, и снега было – валом. А Ивана Ступаря, технаря, помнишь, я рассказывал, летом в должности повысили. Как только такой снег выпал, что полк послали стоянки чистить, он первый руки поднял. Под крылом пещерку в снегу вырыли, Ивана туда забросили. Кто-то, из техноты, с крыла на него прыгнул. Иван еле выкарабкался. Давай, что ли, выпьем. Ты хоть и из «зеленой», а все наш брат, авиатор.
- Алексей Антонович, вот вы говорите «зеленая» авиация, – возобновил вечер воспоминаний Толя, - А почему так? Почему «зеленая»? У нас различия по цвету в авиации не было. Была истребительная, дальняя, ну, еще какая. А по цветам не делили.
- Это ты все, верно, говоришь, - ответил я, - мы были «черными», то есть морскими летчиками, по цвету формы. А вся остальная авиация, у нас, моряков, называлась «зеленая». Но должен тебе сказать, даже самый, что ни на есть «зеленый» летчик, авиатор, ближе и роднее для нас, чем даже настоящий, плавающий моряк.
Но не в этом дело. Много есть еще примет и суеверий, но самое плохое это, если командир корабля вдруг захочет классную посадку показать. Если будешь, когда ни будь, в самолете лететь и, вдруг, узнаешь, что командир решил классную посадку показать, то лучше из этого самолета без парашюта выпрыгнуть, чем дожидаться результатов такой посадки. Ты знаешь, какая специальность в авиации самая героическая?
- Нет.
- Вот то-то! Самая героическая специальность – это штурман!
- Почему?
- Как сказал один летчик: «Самая героическая специальность в авиации – это штурман! Ты представляешь, каким мужеством надо обладать, чтобы сидеть и весь полет ждать, когда тебя убьют!». Ну, это, сам понимаешь, шутка. Но я серьезно говорю: хуже нет, чем когда командир обещает экипажу показать классную посадку.
- А вы такую посадку видели?
- Видел, и не раз. Но одна мне запомнилась на всю оставшуюся. Может, еще выпьем?
- Можно. – Толя наполнил до половины наши стаканы, - Так, что за посадка?
- Мы тогда на Сахалине, - выпивая налитое и распорядившись на свой счет колбаской, продолжил я, - как обычно, лето проводили. У нас, видишь ли, полосу удлиняли и утолщали каждое лето, в течение трех лет подряд. Была суббота. Нам, тогда еще разрешали некоторые виды полетов по субботам выполнять. А мы в то время за «минимумом» охотились. Короче, каждый летчик и штурман, что бы подтвердить свою классную квалификацию и получить деньги за классность….
- А сколько это? – перебил меня Толя.
- 600 рублей за первый класс и 400 за второй, деньги по тем временам немалые. Но ты слушай. Каждый экипаж должен выполнить определенное количество посадок при метеорологическом минимуме погоды. Это когда нижний край облачности и видимость полосы затрудняют заход на посадку, то есть, то, что мы и называли «минимумом». Кроме того, полк должен был выполнить определенное количество полетов на боевую службу. Так как войны мы, слава Богу, тогда на Дальнем Востоке ни с кем не вели, за боевую службу сходила разведка кораблей в море. И выполнялась она на максимальную дальность полета, которую могли себе позволить наши самолеты.
- В тот день была запланирована на боевую службу пара под командованием майора Слинченко. Очень опытный командир отряда. Буквально за неделю до этого ему, одному из первых на ТОФе, вручили орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР, третьей степени». «Консервная банка», как его у нас называли.
- Да, Сличенко, одним из первых, на ТОФе, был награжден этим орденом. Мужик он был тихий. Возраст, по нашим понятиям имел солидный. Один из наших праваков на его дочке женат был. Отряд свой не мучил. Жены своей и дочки боялся больше командира дивизии. А уж тот был зверюга, не приведи Господи! Летчик он был, действительно неплохой. И черт его дернул сказать: «Смотри, Фарид!», - это он своему правому летчику, праваку, то есть, - «Смотри, говорит, Фарид. Я тебе сейчас покажу классную посадку!».
- В тот момент я сидел в летной столовой и, не спеша, поглощал, положенный мне ужин. Ужин я заработал, так как уже успел выполнить с моим командиром четыре дневных захода на посадку. Оставалось сделать еще два полета ночью. В этот момент залетает в столовую Оскар. Мы с ним вместе выпускались. «На полосе, - кричит он, - самолет горит!». Фильмов патриотических мы к тому времени насмотрелись достаточно, и, как действовать в таких случаях, знали. То есть надо было, выпучив глаза, что было сил бежать к месту катастрофы. Так мы и поступили. Бросив ужин, мы, как и положено, выпучили глаза, и, не разбирая дороги, понеслись в направлении столба черного дыма, который зловеще нависал над центром полосы. Уже через двести метров некоторые из нас поняли, что взяли слишком высокий темп. До черного столба не меньше двух километров, а лупанули мы как на стометровке. Но такова сила стадного инстинкта, что никто из нас скорость не сбавил. Я думаю, можно было, парочку мировых рекордов зафиксировать. Ну, по крайней мере, олимпийских.
- Подлетаем мы к месту, возле которого основная масса народа остановилась. Попробовали дальше пройти, не пускают. Мы и сами вскоре попытки к дальнейшему продвижению прекратили. К самолету ближе, чем на триста метров подойти, было невозможно. Вид у него был мрачный, жуткий и печальный. Уткнув нос в землю, самолет полыхал. Сразу было понятно, что здесь горит не одна тонна керосина. Когда из очередного, лопнувшего бака, выплескивались очередные сотни литров топлива в этот кромешный ад, красное пламя усиливалось, и формировалось грибовидное, черное облако дыма и сажи связанное с землей толстым жгутом красно-черного пламени. Ну, ни дать, ни взять маленькая Хиросима.
- Адский эффект, усиливали три КПЖ, это, знаешь ли, такие сосуды Дьюара, содержащие по тридцать литров жидкого кислорода. Керосин в присутствии жидкого кислорода горит особенно быстро. Жутко бухали колеса шасси. Давление там порядка двенадцати атмосфер и, приток свежего воздуха, взрывным потоком создавал маленькие атомные грибочки. На Ту-16-ом было много деталей изготовленных на основе магниевых сплавов. Как только такая деталюшка получала достаточный запас тепла и достигала соответствующей температуры, происходила ослепительная вспышка бело-голубого цвета.
- Но, ни горящий керосин, ни магниевые сполохи, не создавали такой непреодолимой преграды, как 1200 снарядов калибра 23 миллиметра, составляющих оперативную зарядку шести пушек самолета. Выпущенный из пушки, такой снаряд пробивает броню легкого танка. Но так как снаряды рвались сами по себе, прямо в лентах, летели они не далеко, не дальше трехсот метров, именно в пределах тех трехсот метров, на которые мы не могли подойти к горящему самолету.
- А экипаж? Спасся кто-нибудь из них? – высказал Толя вопрос, который должен был бы заинтересовать любого нормального человека в первую очередь.
- Да погоди, ты. Мы стояли как стадо овец, брошенных пьяным пастухом прямо под открытым небом. Некоторых тряс озноб, хотя дело, как ты помнишь, происходило, хоть и на Сахалине, но все-таки летом. Картина, развернувшаяся перед нами, завораживала. Говорят, современный самолет горит пять минут. Черта с два, пять минут он горит! Может через пять минут пламя только охватывает весь самолет, но наш горел долго. Даже через три часа пламя бушевало вовсю, и окончательно погасло только к утру. Даже в восемь утра, когда мы пришли посмотреть, что же осталось, отдельные дымки и огоньки порхали над лужей застывшего алюминия и двумя горбами несгоревшего металла, составлявшие еще вчера содружество двигателей и шасси.
- Но все же, спасся хоть кто-то из экипажа? – продолжал настаивать человеколюбивый Толя.
- Этот вопрос мы стали задавать вслух почти сразу, как добежали до места катастрофы, когда смогли стряхнуть с себя оцепенение, вызванное бурлящим, бухающим, клокочущим, взрывающимся, сверкающим и огненно-красным пожаром. «Спасся ли хоть кто-то из этого ада?» - начали мы задавать друг другу вопросы. Думать о том, что наши друзья погибли в бушующем пекле, и, теперь их тела, привязанные к креслам, обращаются в пепел, а вытекшие глазницы строго и торжественно смотрят на треснувшие шкалы приборов, было выше всяких сил. Бледные и потерянные мы искали того, кто смог бы свидетельствовать нам, что товарищи наши живы, или о том, что пора уже снимать в скорбном молчании наши белые фуражки.
- Где-то, на периферии толпы, матрос из оцепления, важно показывая в сторону квазиатомных грибов, теперь уже ненужной, ракетницей, говорил, что спасся только второй штурман из подвесной кабины, а все остальные там… Видение строгих, неподвижных и молчаливых тел, торжественно наблюдающих разрушение огнем приборов, уменьшилось на одну единицу. Другой матрос, выслушав доклад первого, веско произнес: «Что ты, дурак, мелешь? Не слушайте его. Экипаж выскочил. Только второй штурман там горит». Вздох некоторого облегчения прошелестел над притихшей толпой. Один, это не шесть, хотя и Генку Мынту (мы уже выяснили, какой экипаж был в этом самолете) было жаль до слез.
- Прошло более получаса от начала огненного погребения нашего товарища. Никто не сомневался, что его душа витает над погибшим самолетом. Уже не одна слеза скатилась на бесчувственный бетон, когда я краем глаза увидел командирский УАЗик направившийся к нам от КДП, командно – диспетчерского пункта. В УАЗике сидел замполит третьей эскадрильи. Он подъехал к, угрюмо молчащей, толпе: «Весь экипаж жив, цел и невредим. Да все живы и второй штурман тоже жив. Обгорел немного, но жив. Всем вернуться на стоянки. Здесь остается только пожарный расчет и оцепление. Остальным – по эскадрильям».
- Ты бы только слышал, какой вздох облегчения пронесся над толпой. «Железяка чертова, пусть горит!», - это на самолет-то, а? На кормильца-то нашего? Пусть, говорят, хренова, железяка горит, главное люди целы! Экипаж как ты понял, уцелел.
- А как это все произошло?
- Как? Да очень просто, командир показывал своему правому летчику классную посадку. Но не все так однозначно, как может показаться на первый взгляд. По показаниям экипажа, и это подтвердили с КДП, перед самым приземлением, в воздухе, на самолете произошел взрыв. Причину взрыва, так с ходу никто не мог назвать. Но те, кто были на КДП, видели, что уже перед приземлением самолет был охвачен жирным пламенем и мимо них он пронесся весь в огне. Самолет пробежал чуть больше километра, затем начал чертить носом по бетону, сполз на грунт и тут, возле центра полосы остановился.
- Первыми выскочили кормовой стрелок и стрелок-радист. Два прапорщика. Они проявили чудеса мужества и героизма, помогая один другому покинуть самолет. А когда увидели, что самолет в огне, один из них даже вернулся в самолет, взял из кабины огнетушитель и попробовал потушить огонь. С таким же успехом он мог воспользоваться своим, так сказать, «карманным» огнетушителем. Это было все равно, что пытаться теннисной ракеткой перекрыть Енисей. Но такой факт был, и доблестные прапора, сказав: «Опять чуть не убили!» стали примером выполнения воинского долга.
- Остальные члены экипажа покинули самолет не так героически, но, в общем, успешно. Штурман, который находился за летчиками, открыл входной люк. Люк, а он открывается вниз, из-за того, что от взрыва самолет согнуло дугой, открылся не полностью и образовал щель шириной не более чем сантиметров двадцать. В эту щель и скользнул шустрый штурман. Только он выскочил наружу, как самолет завалился набок, и люк захлопнуло. Замешкайся штурман на секунду-другую, и его перерезало бы как гильотиной. Командир корабля, резким движением сорвал форточку, выпустил в нее правого летчика, снял шлемофон и надел фуражку, так как был лыс и не любил блистать в обществе. Он тоже выскользнул из самолета вслед за правым летчиком.
- Только у второго штурмана, находящегося в подвесной кабине, под брюхом самолета, не все обстояло с покиданием самолета также гладко как у других. Вначале он попытался открыть входной люк. Но люк заклинило, и он не открывался. Тогда, встав ногами на кресло, он начал открывать аварийный люк над головой. Но рукоятка открытия аварийного люка была законтрена проволкой-контровкой, более чем миллиметровой толщины, хотя должна была иметь толщину не более одной десятой миллиметра. Видно, технику самолета надоело каждый раз, контрить рукоятку проволокой положенного диаметра. А может, как это часто бывает, на складе не оказалось более тонкой контровки. Как бы то ни было, но Гена Мынта столкнулся именно с миллиметровой проволокой. Что бы понять, с чем он столкнулся, попробуй руками разорвать кусок колючей проволоки. Не думаю, что у тебя, что ни будь получиться. А за тонкими перегородками отсека уже бухали, содержащие жидкий кислород, сосуды, полыхало пламя, и трещали снаряды, один из которых пробил стенку кабины в десяти сантиметрах от Генкиной головы. И тут он вспомнил про нож-пилу. Про тот самый нож, который отцы – командиры уговаривали нас брать с собой в каждый полет. «Ведь он, может быть, только один раз в жизни понадобится», - убеждали они нас. Генке этот нож спас жизнь. Он быстро перепилил злосчастную контровку. На его счастье люк не перекосило и не заклинило. Единственное что препятствовало – это огонь, который лизал обрез люка. Но тут уж не до жиру. Он уперся локтем в раскаленный край люка. Успел только почувствовать, как трещит и лопается кожа на руках, соприкасающихся с металлом, и вывалился наружу.
- В воскресенье, с утра, прилетел самолет командующего, с целой сворой инспекторов и заместителей. Командир дивизии прилетел еще накануне, через час после аварии. Все придерживались версии, что самолет, по непонятной причине взорвался в воздухе. После обеда, весь полк отвели к ближнему приводу, это такой радиомаяк, находящийся в створе полосы, на удалении, как правило, около одного километра. Раз самолет взорвался в воздухе, между ближним приводом и полосой, должно же было хоть что-то отлететь от него. Вот нам и поставили задачу, найти хоть что ни будь от самолета, выброшенное этим взрывом. Нас выстроили в две шеренги шириной метров двести, так что между нами расстояние не превышало одного метра. В таком строю просмотреть, что-либо на земле было просто невозможно. Весь полк глаза проглядел, но ничего, даже отдаленно похожего на обломки самолета, мы не нашли. О чем тут же и было доложено командующему.
- Нам никто ничего не говорил, но мы постоянно видели как экипаж Сличенко, выстроенный в одну шеренгу, понурив головы, стоит во дворе временного штаба полка. Только у командира, на голове была фуражка, остальные стояли без головных уборов, их фуражки с самолетом сгорели. Да у Генки Мынты руки перебинтованы. А перед строем расхаживает командующий, или один, или в компании с командиром дивизии и все время, что-то у экипажа допытываются. «Вот, - говорили наши офицеры, - люди ели жизни свои спасли, а им покоя не дают. Неужели не ясно, что самолет в воздухе взорвался. Экипаж здесь не причем. Обязательно найдут к чему привязаться, только чтобы экипаж обвинить».
- Так, что, был взрыв на самолете или не было его?
- Не все так однозначно. Взрыв-то был. Это однозначно. Но вот где, на каком этапе полета он произошел, вот это вопрос?
- В понедельник, где-то после обеда, командующий собирает полк в большой палатке, где ставились задачи на полеты, а по вечерам показывали фильмы. Видно, что настроение у него, хуже некуда.
- «Итак, - начал он, - обращаясь к командиру полка, - вы утверждаете, что самолет взорвался в воздухе, до посадки?
- Так точно, товарищ командующий, – подтвердил командир полка, - В воздухе. На КДП это все видели.
- Так почему, в таком случае, вы не смогли найти ни одного кусочка оплавленного металла от самолета. Если был взрыв, должны ведь на земле остаться какие-нибудь материальные следы этого? Правильно?
- Не могу знать, товарищ командующий, - только и нашел, что сказать наш командир.
- Хорошо. Тогда ответьте мне. Что это такое? – командующий достал из кармана, сложенный вчетверо листок белой бумаги. Из этого свертка он извлек, нечто зеленое, размером с почтовую марку, и, держа, сей предмет, двумя пальцами, поднес его к глазам командира полка.
- Я боюсь ошибиться, товарищ командующий, но, похоже, что это березовый лист.
- Вы не ошиблись, это действительно, березовый лист. Но не кажется ли вам, что есть нечто необычное в его виде? – мы затаили дыхание, пытаясь понять, что это за комедия с березовым листом.
- Да, он как будто несколько потерт. Вон, даже дырочки есть.
- Как вы думаете, где я его нашел?
- Не могу знать, товарищ командующий, - опять не нашел лучшего ответа, ошарашенный командир.
- Знаете, где я вчера был после вашего доклада?
- По-моему на полосе, в том месте где, ну где сел самолет.
- Да я был там. И возле самого торца полосы я нашел несколько таких листьев. Все они протерты до дыр. Вам это ни о чем не говорит?
- Говорит, - протянул, начавший прозревать командир, - Так вы хотите сказать, что полосу кто-то подметал вениками из березовых веток? Так, что ли?
- Не хочу, а уже сказал. Начальник особого отдела! – вызвал командующий из своего сопровождения, неприметного полковника, - Вы выяснили фамилии тех, кто подметал полосу?
- Так точно! – он зачитал список из восьми человек, все названные офицеры вышли и стали шеренгой перед полком. Они были явно смущены, лица красные, глаза не знают куда глядеть. Видно было, что они сбиты с толку и не знают как себя вести. Было просто поразительно, как быстро и точно чекисты нашли тех, кто и под пытками бы не выдал своего командира. Но кто-то, один из них, выдал.
- Вот эти офицеры, - тем временем продолжил командующий, - очевидно одни из наиболее заслуживающих доверия командира эскадрильи, на другой день зачем-то подметали полосу и думали, что смогут, таким образом, меня обмануть. Какой же я был бы командующий, если бы не был способен разгадать вашу детскую хитрость? Грош бы мне была цена. Командир первой эскадрильи! Доложите, зачем вы послали этих офицеров, мести полосу?
- Я…, это, - запинаясь, начал подполковник Гаврилин, прошедшей зимой утвержденный снежным крещением в новом звании, - Ведь самолет-то в воздухе взорвался, а тут…, тут выходит он, кроме того, еще и до полосы сел. А раз он до полосы сел, то на нее гравий из подсыпки попал. Ну, думаю, самолет все равно сгорел, сам ведь в воздухе взорвался …, а летчика еще обвинят. Из-за ошибки в технике пилотирования, мол, самолет сожгли. Летчику достанется…, у нас всегда виновных среди летчиков ищут.
- Где там ищут и всегда ли, я не знаю, но неужели вы думаете, что самолет взорвался в воздухе?
- А, где же еще? – прошелестело по рядам. Недоумение отражалось на наших лицах. Ответ был яснее ясного. Самолет взорвался в воздухе перед посадкой. Это видели
все на КДП. Зачем теперь искать виновных среди летного состава?»
Мы с Толей помолчали несколько минут. Я, вспоминая все обстоятельства разбора аварии, он, наливая в стаканы очередную добрую порцию водки и, приготовился слушать дальше.
- Как ты помнишь, я говорил, что его пару выпускали на боевую службу. То есть самолеты были заправлены под пробки. А это тридцать пять – тридцать шесть тонн керосина на каждом из них. Не успел Сличенко оторваться от земли, как из Владивостока пришла команда запретить вылет на боевую службу. Кто-то, что-то, где-то, с кем-то не согласовал. Короче, второй самолет, по полосе и на стоянку. А Сличенко дают команду аварийно слить топливо и, как можно быстрее, зайти на посадку. Как же, товарищ «два нуля первый», позывной командующего авиации ТОФ, сердиться изволят.
- А зачем сливать топливо, да еще аварийно?
- А как же! У каждого самолета есть предельно допустимые посадочные веса, причем разные для посадки на бетон и на грунт. На грунт тонн на десять, если не ошибаюсь, меньше. Прочность конструкции не позволяет производить посадку с большими весами. При посадке с весом больше допустимого может произойти множество неприятностей: стойки шасси могут сквозь крылья пройти, или, как в этом случае, фюзеляж переломится. Давай вернемся к разбору, - предложил я, и Толя со мной согласился.
- «Ну, хорошо, - сказал командующий, уловив в настроении аудитории недоумение, - давайте, восстановим картину в динамике. Получив команду зайти на посадку, Сличенко начал слив топлива. Правый летчик открыл, как теперь выяснилось, не оба крана, а только один. Оказывается он, видите ли, просто не знал, что на этом самолете их два, ну и, конечно, вместо тысячи восемьсот, производил слив только восьмисот литров топлива в минуту. Штурман не запустил секундомер и, сколько продолжался слив топлива, никто не знает. Подсчета остатка топлива на борту, по группам баков, ни командир, ни правый летчик не вели. Все это привело к тому, что вместо восемнадцати тонн было слито едва ли восемь. Нам удалось найти кассету магнитофона и очень четко можно на ней услышать, как командир собирается поразить воображение правого летчика классной посадкой. Еще бы, погода миллион на миллион, ветра практически нет. Но когда летчик готовится выполнить классную посадку, он, иногда забывает подсчитать посадочный вес самолета, небрежность вполне простительная для такого великого асса, как майор Сличенко. Вот он и построил расчет захода на посадку, исходя из веса на десять – двенадцать тонн меньше фактического. Естественно, он и обороты убрал раньше, чем следовало. Вот самолет и воткнулся в гравийную подсыпку за восемь метров до начала полосы, то есть выполнил посадку на грунт. А мы с вами знаем, что предельно допустимый посадочный вес на грунт на шесть тонн меньше, чем при посадке на бетон. Вес самолета превышал предельно допустимый для посадки на бетон, а сел он на грунт. Не удивительно, что самолет не выдержал такого издевательства и переломился за передними пушками. Из Ту-16 был сделан Ту-144, а не мне вам рассказывать, какие коммуникации проходят в верхней части фюзеляжа в этом месте. Достаточно того, что там проходит маслопровод и кислородная система, при их повреждении уже произойдет взрыв. Я уже не говорю, о топливопроводе и электрических силовых кабелях, которые при разрыве, обязательно произвели короткое замыкание. Получается, что в момент касания колесами гравия подсыпки и произошел жирный взрыв. А так как самолет сел за триста метров до обычной точки приземления, то всем на КДП показалось, что взорвался он в воздухе. Все внимание сконцентрировалось на взрыве и, раз он произошел в месте, где обычно самолеты еще находятся в воздухе все и решили, что самолет, по непонятной причине, взорвался в воздухе. А причина, надеюсь, теперь всем понятна – халатность и безалаберность летного состава. Крестьянин, когда телегу свою грузит и лошадь запрягает и то подходит к этому процессу ответственнее, чем вы, майор Сличенко, который отвечает за жизнь шести человек и боевую машину. От полетов я вас отстраняю. Командир полка! Представить документы на снятие Сличенко с летной работы. Полку объявляю оргпериод. А то залетались, дальше некуда. Что ни летчик, то Чкалов! Ассы! На самолет как не телегу залазят».
- В общем, досталось нашему полку тогда, по первое число. Все нам командующий и начальник политотдела авиации флота припомнили. Но концовка была, умереть – не встать! Когда они, наконец, высказали все, что они о нас думают, командующий спросил: «Ко мне вопросы есть?». И тут командир полка, во время экзекуции молчавший, вдруг ляпнул: «Товарищ командующий, разрешите показать личному составу полка художественный фильм?». У того челюсть отвалилась: «Ну, раз вам больше, кроме как кино крутить, делать нечего, показывайте!». А мы все, включая командира, про себя думали: «На хрен, нам это кино сейчас сдалось». Просто командир сам спросил это лишь бы, что-то сказать. Вот так, Толя, классные посадки показывать, еще хорошо, хоть живы остались.
- Ну, и что, тому майору сделали?
- Да, в общем-то, ничего. Ему и так пора было на наземную службу переходить. Лет то ему было, прилично, где-то под сорок пять. Мы, молодежь, тогда думали, что столько и не живут. Назначили его руководителем посадки, потом начальником КП во Вьетнаме. Там он подполковника получил, еще один орден, да и деньжат поднакопил. Не спали он тогда самолет, так бы майором и остался, и во Вьетнам его в качестве летчика, как старпера, не отправили бы. Оно, как говорится, нет худа без добра, так оно и выходит. Было еще пару случаев «классных посадок», но о них я в другой раз расскажу. Уже и спать пора. Давай бутылку добьем и аут.
Мы еще по стаканчику выпили, закусили. Покурили на балконе, что бы номер проветрить, обсудили планы на завтра, да и залегли спать. В соседнем номере работал телевизор и шел какой-то фильм про авиацию, так как отчетливо слышался рев авиадвигателей. Толя вскоре стал посапывать, а я еще и еще раз прокручивал видение горящего самолета, вспоминая упущенные в моем рассказе детали этой аварии, в раскрытии причин которой, сыграл главную роль потертый березовый лист.

ИСТОРИИ МЫСА ТЫК


На севере Сахалина, на западном его берегу есть мыс. У него короткое, как удар штыка имя – Тык. И на карте он выглядит как нос Буратино. Тык он и есть Тык. Место пустынное. Военные этим воспользовались и сделали там полигон. Редкое сочетание имени и ландшафта. Самим Богом это место еще при сотворении мира было отведено под полигон.
Обслуга полигона жила недалеко, в поселке Виахту. 350 человек. 100 славян, 249 нивхов, орочей и ороков и Советская власть – Анна Ивановна. Начальник полигона Матвей Иванович, суровый, редкопьющий майор, был больше известен как Губернатор Северного Сахалина, что в известной мере отражало сложившиеся жизненные реалии.
До того как военные отыскали отведенное Богом место, полигон располагался на мысе Сюркум, западное побережье Татарского пролива. Это обстоятельство служащие полигона помнили и даже попытались увековечить, назвав рабочего коня этим географическим именем.

МАЙОР, ЛИСА НАДА?

Когда я впервые, на Ан-2, пилотируемый Сенькой Чесалиным, прибыл на полигон, мне отвели небольшую комнату. Она называлась гостиницей, была расположена рядом с помещением дежурного по части и изысканностью обстановки не блистала. Восемь двухъярусных солдатских коек, стол, казарменная тумбочка, 3-4 табурета, вешалка и я, собственной персоной.
Не успел я бросить сумку и раздеться, как зашел дежурный по части:
- Товарищ капитан, вас к телефону.
Я недоумевал. Связь с полигоном была только по радио и военным телеграфом ЗАС. Местная АТС, никак не связанная с остальным миром, разгадку не давала. Меня тут вообще никто не знал, да и знать не мог.
В трубке послышался мужской голос украшенный легким северонародным акцентом, который сразу приступил к делу:
- Майора, лиса нада?
- Я не майор, - поскромничал я, - а капитан. Вы, наверное, ошиблись.
- Как я могу ошибиться! – настаивал голос. – Ты сейчас один на самолете прилетел! Больше никто не прилетел. У тебя шапка черный и новый куртка синий – значит ты майор.
- Ладно, пусть майор. Но что вы от меня хотите?
- Я спросил: лиса нада?
- Какая лиса?
- Огневка, шкура, ну? Еще соболь есть, норка. Что хочешь есть.
До меня стало доходить. Мне предлагают пушнину. А жена моя очень хотела именно лису-огневку. Они только на Сахалине и Камчатке водятся. Как-то раз видел. Если поднять до плеча – хвост по земле волочится. Цвет – только в мультиках такой увидеть можно – ярко-оранжевый. Не мех – мечта. Жена мне и денег на этот предмет выделила.
- Да, надо. Но мне надо две лисы. Что бы на шапку и воротник. – Я даже глаза прикрыл, что бы представить красулетку свою в этом великолепии.
- Будет две лисы.
- Так что вы за две лисы хотите?
- Десять литров спирта, или ящик водки.
100 рублей, быстро прикинул я. За такое великолепие! Просто даром. Вот это везенье! Жена меня за такие меха, год на руках носить будет. Да еще и на выпивку останется. Я и торговаться не стал.
- Заметано, - говорю, - Деньгами возьмешь или водку доставить куда?
- А спирта у тебя нет?
- Откуда спирт? Кстати, магазин работает?
- Нет. Закрыт. И до понедельника работать не будет. А мы гулять хотим.
- Ладно, друг. В понедельник и встретимся. Я еще долго тут буду. Куда звонить…?
- Э-эээ! В понедельник я сам тебя поить буду. Мне сейчас надо.
Щелчок. Трубку повесили. Сделка сорвалась.

Редкое расп%здяйство описывается.

И таким людям доверяли технику и безопасность страны

Истории мыса Тык

Автор Александр Шипицын

НАТАШКА

В шахтерском краю, парни взяли моду девчонок третировать. Бывало, что мольбы о любви и ласке подкреплялись чувствительной оплеухой. А то и грабежом. Но это было давно и… не в нашем районе. Не учли парни одного, местные девушки, хоть и были физически слабее, духом боевым не были обделены. Да и то сказать, они происходили от донских казаков и донбасских шахтеров, людей, которых можно обвинить в чем угодно, только не в робости.
Недостаток физической силы шахтерские подруги восполняли занятиями в секциях каратэ и прочих боевых искусств. И если какой подруге наносилась обида, группа амазонок отлавливала виновного и ему потом, небо с овчинку было.
Наталья ягодка с этого же поля. Она не только была, от природы, рослой и сильной, но и обладала особым талантом в боевых искусствах, а также каким-то темным поясом. Выйдя замуж за Славу Ярцева, лейтенанта морской авиации, она безропотно кочевала с ним во всех его переездах. Когда, уже капитана, его назначили начальником штаба полигона, Наталья, выполняя свой супружеский долг, поехала с ним. Или, правильней, поехала с ним, что бы выполнять супружеский долг.
Ясным январским утром, она, красиво одевшись, вышла на единственную в Виахту улицу. Золотое солнце затмевало морозную синь хрустального неба. Мохнатые лиственницы зубчатым забором оконтуривали поселок. Воздух вливался ощутимой струей и бодрил как нарзан. Все было прекрасно.
Дорогу Наталье перегородили две фигуры в болоньевых куртках, резиновых сапогах и без шапок.
- Эй! Девка, дай пятерку на черпак. – Это были два ороча, пастухи-тысячники. Народец они были мелковатый и мирный. Просьба звучала грубо из-за языкового барьера. Если им денег не дать, они бы мирно ушли в другое место искать недостающие средства.
Другое дело Наталья. Услышь она подобные притязания в родном Донбассе, это означало бы, что ее побьют и ограбят. Не откладывая в долгий ящик, она бросила в сугроб сумку и со знанием дела принялась портить внешность и здоровье неудачливых просителей. Стоящий ближе к ней сразу понял, что означает, когда женщина говорит: «оставить маникюр на лице». Восемь длинных и глубоких красных полос мгновенно превратили его в индейца с боевой раскраской ото лба до подбородка. Кровь залила и без того неширокие глаза ирокеза, мешая ему адекватно воспринимать окружающую действительность. Второй оленевод почти в ту же секунду получил острым носком женского сапожка 43-го размера удар между ног такой силы и точности, что лишился голоса. Только выпученные глаза показывали, что удар достиг цели.
Обездвижив противника, Наталья продолжила нанесение увечий. При этом свои знания и опыт она применяла так, чтобы болевые ощущения, испытываемые пастухами, стали наиболее ярким впечатлением их жизни и продлились как можно дольше. Побоище продолжалось не более минуты, но с тех пор ни один представитель народов севера не выходил днем на улицу не убедившись, что: «- Наташка в магазин уже ходила».

Бурундук сказал(а):

Редкое расп%здяйство описывается.

Нажмите, чтобы раскрыть...

да не... нередкое

ПРОТЕСТ КОНЯ СЮРКУМА (Истории мыса Тык)

На полигоне ощущался недостаток транспортных средств. Матвей Иванович подружился с бригадиром рыбачьей артели поселка, с громким названием Трамбаус, который состоял из 12 домов и магазина.
Как-то, обливаясь слезами и прижимая к необъятной груди 20-и литровую канистру спирта, бригадир вручил Матвею Ивановичу поводья рыжего коня, запряженного в обычную телегу. Конь был крепким и имел лохматые морду и копыта.
Матросы коня полюбили и в память о прежнем месте службы назвали его Сюркум. Конек он был добронравный и никогда не делал попыток лягнуть или укусить. Он подвозил провиант и дрова, еще что-нибудь по хозяйству и, иногда, доставлял бесчувственное тело Губернатора домой. Кормили его на славу. Это продолжалось почти три года. Потом Матвей Иванович раздобыл раздолбанный УАЗик и рычащий ГТТ – гусенично-тракторный тягач. Тягачом возили продукты и дрова, а бренное тело Губернатора лихо носилось по окрестностям на УАЗике.
Матросы перестали запрягать Сюркума, но кормили. Сытый и праздный Сюркум часами стоял на лужайке за воротами служебной территории. Он был погружен в какие-то свои лошадиные мысли, носившие эротический характер. Это даже издалека было видно. Конь тосковал по работе и его не радовали даже ломти черного хлеба, классически посыпанные крупной солью.
Матвей Иванович не всегда пользовался услугами раздолбанного УАЗика. От дома до КП полигона было не более километра, УАЗик часто ломался, а пройтись пешочком и подышать чистейшим сахалинским воздухом, иногда было необходимо.
Вот и сегодня, несмотря на скверную погоду, Матвей Иванович шел на работу пешком. Он поднял воротник синей куртки, нахлобучил каракулевую черную шапку и вобрал голову в плечи.
Когда до ворот части оставалось не более ста метров, ему показалось, что голова его попала в челюсти экскаватора. Он уже решил, что весь мир рухнул на него. Было только непонятно, почему этот мир давит на голову и сверху на темя и снизу на затылок. Попытки вырваться ни к чему не приводили. Холодной змеей в сердце проползла паника. Он даже дико закричал, но в этот момент створки неведомого бомболюка разжались и отпустили голову.
Вырвавшись и подобрав каракулевую шапку, он закрутился на месте, пытаясь понять, что за напасть свалилась на его голову. Что за напасть он понял сразу. Это был Сюркум. Рыжая коняга бесшумно подкралась сзади и укусила за голову задумавшегося Матвей Иваныча. Он схватил подвернувшуюся палку и замахнулся на обидчика. Сюркум шарахнулся в сторону и остановился неподалеку. В агатовых с лиловым отливом конских глазах искрились бесенята. Матвей Иванович готов был поклясться, что губы Сюркума изгибала змеиная улыбка. Конь отошел на несколько шагов, повернулся мордой к востоку и опять застыл в унылой позе.
- Вот скотина! – пробурчал Матвей Иванович, почесывая темя и затылок, не так уж сильно и пострадавшие. После чего, войдя во двор, крикнул, - Паша! Что-то Сюркум заскучал, отведи ты его нафиг в Трамбаус. На нем еще пахать и сеять, раз так кусается.

Александр!
У меня к Вам большая просьба. Не могли бы Вы зайти на:
http://aviaforum.ru/threads/20332&page=1360
Посты №№ 13592 (13594)
Там, на фотографии, стартех 62-ого борта. Ни как не могу вспомнить его фамилию. Может Вам удастся?
Да. не так давно, в этом году общался с бывшим ком 1 аэ из "ПОТЕРТЫЙ БЕРЕЗОВЫЙ ЛИСТ". Валентин Сергеевич жив-здоров, чего и всем желает. Сейчас в Рязани. Да! Но "раскрололся"-то тогда всё-же не офицер, а прапорщик.
Спасибо.

Дорогой, Отвыкший

Если я правильно понял, вы служили в том же полку, в то же время. Если хотите можете найти меня в Одноклассниках. К этому имени прибавьте мой возраст - 58 лет. А я обещаю сохранить ваше инкогнито. Не спорю с вами, может и прапорщик, я в рассказе на это упор не делал. Просто с тех пор мы многое узнали. Я, к примеру, узнал, что такое легализация информации. При этом правдоподобным источником, или "расколовшимся" могли сделать даже папу Римского, лишь бы истинный стукач оставался в тени. Но разве это важно?

Бурундук,
А чо не так, чо ли?

Андрей, мы вас с Гунькой очень хорошо помним. Пытался пройти по указаным ссылкам, не получилось. Извини, но не в IC чай!

МИШКА, БАРСИК И МОЛЕКУЛА
(Истории мыса Тык)

Рядом с человеком всегда живут собаки. А уж в таком месте как Тык их не менее 2-х штук на душу населения. В Виахту собак было полно. И все они клубились посреди единственной улицы. Если их не было, значит, тетя Зина, заведующая столовой, разбрасывала объедки на заднем дворе. Несмотря на сильные, до 40 градусов морозы, наибольшую активность проявлял, невесть откуда взявшийся, короткошерстный боксер.
Основу стаи составляли лайки всех мастей. Но попадались и широкомордые клокастые уроды; боксер постарался.
На служебную территорию полигона имели право заходить только две собаки: лохматый Мишка неизвестной породы – любимец Губернатора и изящная легконогая лайка Молекула. В ночные смены на запретную территорию проникал рыжий Барсик – крупный, хорошо утепленный кобель лайковой породы. Барсик как-то задал хорошую трепку Мишке и, когда взбешенный Губернатор пальнул по нему из конфискованного ружья, понял: он здесь персона нон грата.
Барсик мог позволить себе ненавидеть Мишку. У него были хозяева: Людмила и Сергей Володины. Когда они обслуживали ночные полеты, а Губернатор отдыхал дома, Барсик просачивался даже на КП полигона.
Иное дело Молекула. Хозяев у нее не было. Прокормиться она могла только у кухни полигона. Поэтому она терпела все Мишкины издевательства. Хотя и была вдвое крупнее его. Обычно Мишка пытался напрыгнуть на нее прямо перед крыльцом. Так как ему это не удавалось, Молекула валилась на спину и болтала в воздухе лапами. Мишка кусал ее за шею, бока, лапы, рычал и всячески показывал – кто здесь хозяин. Молекула со всем соглашалась. Видя такую идиллию, Матвей Иванович расслаблялся и обычно кричал:
- Паша! Дай Молекуле что-нибудь пожрать.
Слухи о беспринципности Молекулы, очевидно, достигли ушей собачьей общественности, поэтому прогулки по поселковой улице ей дорого обходились. Особенно если ей не удавалось вовремя удрать.
Когда я впервые руководил полетами, Матвей Иванович зашел на КП в сопровождении Мишки. А я только угостил планшетисток материковыми конфетами. Я люблю собак, и кинул Мишке шоколадную конфету. Этот прохвост понюхал ее и, неодобрительно посмотрев на меня, есть ее не стал.
- Надо не так, - сказал Матвей Иванович. Он подобрал конфету, осмотрел ее и сказал, - Вот Барсик сейчас съест. Барсик! Барсик, где Барсик?
Он положил конфету на пол. Мишка тут же подлетел и съел конфету с такой жадностью, что даже пол зубами поцарапал.
Когда Губернатор с Мишкой ушли, появился Барсик. И его я угостил конфетой. Он никогда в жизни такую вкуснятину не ел, и я сразу стал его лучшим другом. Он завилял хвостом, тщательно меня обнюхал, подбил мордой снизу мою руку, что бы я гладил его и улегся у моих ног.
Люда Володина, планшетистка, продемонстрировала мне особенность Барсика:
- Вот вы бросьте горящую сигарету на пол. Посмотрите что будет.
Я бросил. Барсик тут же подскочил и когтем передней лапы заскреб по полу, стараясь отделить тлеющий кончик от сигареты. Когда, через пол часа я опять бросил окурок на пол, Барсик повторил этот фокус.
- Он и на улице это делает. Терпеть не может, когда сигарета на земле дымит. Пожарный инспектор какой-то, а не собака.
Через год я опять прибыл на полигон. Идя по улице Виахту, я чем-то не понравился боксеру, и вся свора с оглушительным лаем кинулась в мою сторону. Я стал озираться в поисках палки. Тут передо мной возник здоровенный рыжий пес. Он стал грудью к подбегающей своре и громко зарычал. Собаки потеряли ко мне всякий интерес и побежали по своим собачьим делам. Только боксер долго не мог успокоиться и басовито издалека лаял.
В моем защитнике я узнал Барсика. Он прижимал уши, приветливо размахивал хвостом. А потом, что бы у меня не оставалось никаких сомнений, заскреб когтем передней лапы по земле. Дескать, помнишь это я – пожарный инспектор!?

ДЕНЬ МОЛОДЕЖИ (Истории мыса Тык)

Где то в году 73-м, мы как обычно сидели в Леонидово, на Сахалине. В канун Дня Молодежи, этот праздник, почему-то всегда на субботу приходиться, пришла директрисса рыбокомбината из Поронайска и просила командира полка прислать "мальчиков" на празднование Дня Молодежи. А то у них, видите ли, одни девушки. А мужиков мало и те все пьяные. Командир спросил: - А сколько надо? Она: - Ну человек 100, ли хотя бы 50. Он как услышал их запросы, представил себе результаты этого гуляния и тут же назначил полеты при метеоминимуме. И хотя в субботу погода была "миллион на миллион", мы летали минимум. А как пролетали над Поронайском в нашу сторону летели сотни ракет. Мы тоже поддержали веселье как могли. И навстречу, с самолетов, летели сигнальные ракеты. А мне, через остекление кабины и рев двигателей, при каждом залпе снизу и сверху слышалось: "Ура!!!". Единицам, из нелетающих, удалось просочиться на праздник. Так вот они утверждают, я правда не верю, что вместе с "Ура!!!" иногда раздавалось звонкое: "Козлы!"

ЕЩЕ РАЗ ПРО БАРСИКА

Автор Александр Шипицын

После того как Барсик защитил меня от своры собак, он стал моим другом. Когда я в одиночестве гулял по берегу моря он, иногда, сопровождал меня. Но ему больше нравилось гулять по тайге. Там он всегда находил, что-то интересное. Пытаясь показать находку и мне, он заливисто лаял и сердился на мою бестолковость. Сколько я ни вглядывался в заросли лиственниц или кедрача, увидеть мне ничего не удавалось.
Если после завтрака или обеда я шел в поселок, то обязательно прихватывал на камбузе кусок жареной рыбы, косточку или хотя бы хлеб. Я всегда встречал его в поселке, резвящимся в собачьей стае. К сильной зависти окружающих, Барсик получал угощение. Когда темнело, собаки разбегались по домам, где жили их хозяева. Там, звонко лая на проходящих, они отрабатывали свой хлеб, неся караульную службу. Служба выражалась в полной боевой готовности отдать жизнь за вверенное им имущество. На которое, по правде говоря, никто и никогда не покушался. Нес службу и Барсик. Его честная и цельная натура заставляла серьезно и ответственно относиться к своим обязанностям.
Но однажды Барсик попал в сложное, двусмысленное положение.
Мои друзья, Людмила и Сергей Володины пригласили меня на чай. Мы, вышли с территории полигона когда было уже довольно темно. По улице, освещенной тусклыми лампочками, пересекли почти весь поселок. Подходя ко двору Володиных, я услышал как громко и грозно залаял Барсик. Он, привыкший, что хозяева приходят вдвоем, увидел лишнего человека. И тут в этом третьем, лишнем человеке он узнал меня.
Облаивать друзей не принято. Но и поступиться служебным долгом пес не мог. На секунду он замолчал. А потом, мгновенно принял решение. Продолжая лаять, он спрыгнул с крыльца. Метнулся по двору, к какой то щели в заборе. Пролез сквозь нее и рванул к нам.
Я был озадачен его поведением. Не мог мой друг, так подло предать меня.
Но Барсик, игнорируя хозяев и их команды, подскочил ко мне, лизнул руку, подбил ладонь носом, что бы я погладил его и поскреб когтем передней лапы землю. Затем развернулся и сквозь ту же щель проник во двор и занял на крыльце сторожевую позицию.
Оттуда он лаял, пока мы не вошли во двор. Потом кинулся к хозяевам, проявил бурный восторг по поводу их прибытия. Еще несколько раз сурово гавкнул на меня, как бы говоря: «Дружба дружбой, а служба службой».
Тут Сережа сказал:
- Барсик, ты что? Это же Саша! А ну, перестань!
Барсик моментально прозрел. Он завилял хвостом, прижал уши, подбивал мокрым носом мою руку. Весь его вид говорил: «- И как это я так обознался?»
Мы пили чай с вареньем, свареным из огромных лепестков местного шиповника и обсуждали необычное поведение Барсика.
- Вот зачем, он выскочил на улицу и ластился ко мне, - спросил я, - Ведь потом, все равно обгавкал.
- Черт его знает, - пожал плечами Сергей, - поди, разбери, что у собаки в голове.
Людмила глубже разбиравшаяся в собачьей психологии, и, как женщина, обладающая тонким чутьем, сказала:
- Нет, он хотел вас предупредить, что знает, кто вы и не нанесет вам ущерба. На нас он не посмотрел, вроде не увидел. А потом, когда вошли во двор, сохранил лицо. И службу не нарушил и вас не напугал.
Когда мы прощались, Барсик прыгал вокруг и радовался мне. А потом пролез сквозь щель и проводил до самого магазина.