Жизнь
Земский переулок
В центре Москвы, в Замоскворечье, возвышается огромное красное кирпичное здание. Это «Президент отель». Бывшая гостиница ЦК КПСС. Рядом с этим местом до войны и еще много лет после войны, находился район, который местный люд называл «Бабий городок»: там были 1-й, 2-й и 3-й Бабьегородские переулки, Бабьегородский рынок.
Название это связано с легендой, рассказывающей о том, что когда хан Тохтамыш со своим войском подошел к Крымскому броду, это в районе современного Крымского моста, то оставшиеся без ушедших на войну мужиков женщины, организовали оборону и задержали татар до прихода русского войска.
А от Якиманки в сторону Москвы-реки шел переулок, Земский переулок. Он выходил на берег реки, как раз напротив знаменитой кондитерской фабрики «Красный Октябрь».
Я с раннего детства помню это слово – Якиманка, но что это слово обозначает – узнал только на старости лет, уже здесь, в Иерусалиме. Улица названа по имени находящейся здесь церкви Иоакима и Анны, родителей девы Марии, матери Иисуса. Лет пятьдесят она называлась улицей Димитрова, который будучи судим вместе с группой немецких коммунистов по делу пожара в Рейхстаге, вел себя вполне достойно, но после оправдания всей группы и приезда в Советский Союз слова не сказал, когда их всех арестовали и расстреляли. Слава Богу, улица опять носит свое старое название.
А к чему я все это? А к тому, что левое крыло «Президент-отеля», если смотреть со стороны Якиманки, находится на месте дома номер десять Земского переулка, где я в ноябре 1930-го года появился на свет.
Земский переулок, дом десять. Но на самом деле под этим номером был не один, а два дома. Между ними был большой двор. И еще был большой сад, то есть мы, ребята, его так называли из-за нескольких старых деревьев. Между двором и садом было еще одно строение, это был огромный сарай, состоящий из многих отделений, и у каждой семьи был свой вход и дверь с петлями для замка.
Назначение сарая – дрова для отопления. Никакого центрального отопления не было, у каждой квартиры или в каждой комнате своя печь. Я не зря оговорился: «или в каждой комнате»: из двадцати семей в наших двух домах только четыре имели отдельную квартиру, а остальные имели , в лучшем случае, одну комнату, а несколько семей жили в проходных комнатах.
Что это такое многие уже и не представляют себе. Мы жили на первом этаже, а на втором была анфилада, т.е. четыре комнаты в ряд и никаких дверей нет и в помине. И вот, чтобы пройти к своей подружке Лильке Кацуле, я проходил через две комнаты: в первой сидит и как всегда стучит молоточком сапожник, однорукий Федька Фомин, рядом его дочка, школьница Валька делает уроки, половина комнаты закрыта занавеской: там кровати. Во второй комнатке бабушка с внучкой сидят обедают. А в третьей Лилька живет, тоже в проходной, но там хоть проход через угол комнаты. И все это в очень старом деревянном двухэтажном доме со скрипящими и шатающимися половицами перекошенным окном. Вот так жили.
А у нас была квартира отдельная, из трех комнат и кухни, наверно, самая большая в доме. В центре квартиры была большая «голландская» печь, обогревавшая все комнаты. Ей занимался папа. Он приходил с работы и пока мама готовила ужин растапливал печь и рассказывал мне что-нибудь очень интересное. А мама в это время готовила или разогревала ужин на керосинке или примусе. Сейчас мне кажется невероятным: как можно на керосинке ежедневно готовить еду на пять человек! Сколько часов нужно было затратить! Даже о керогазе мы тогда и не слышали. Однажды папа принес и торжественно поставил на стол электрическую кастрюлю, в которой он потом готовил два удивительно вкусных блюда: что-то очень острое. Но самое интересное это были названия этих блюд: «Вырви глаз» и «Мелким
бесом».
В большой комнате, как мы ее называли, над диваном висел пропеллер, очень красиво раскрашенный,с дарственной надписью «От Авиатреста».
Папа работал там в финансовом управлении. У нас была фотография: папа с двумя мужчинами стоит у самолета и странная надпись: «Три ответственных пилота в первом полете». Странная, потому что летчиком он не был и, насколько я знал, вроде бы никогда не летал. А может и летал куда-то. Как я понимаю – Авиатрест, это была организация, в которую входила и промышленность, и эксплуатация и вообще все, что относилось к авиации. Забегая вперед вспоминаю как папа сказал, когда я в шестидесятом году демобилизовался при хрущевском разгоне армии и искал работу: Знаешь, если бы это было лет двадцать назад, пошли бы мы с тобой к Андрею Николаевичу (Туполеву) и у тебя бы не было никаких проблем.
А Начальником Авиатреста был Григорий Маркович Привороцкий. С ним папу связывала многолетняя дружба. До войны и много лет после нее между нашими семьями были очень близкие отношения, дважды чуть не превратившиеся в родственные. Но это уже другая история, к которой я может быть попозже и вернусь.
Эта семья жила в так называемом Доме правительства, у Каменного моста. Это знаменитый «Дом на набережной». Об этом доме много написано, множество страшных рассказов о том, как люди страшно боялись ночных звонков Но в этом доме боялись не только ночных звонков, там было куда страшней, звонки там были совсем не нужны.
В каждом подъезде внизу, за столиком, сидела суровая тетя (я просто не знаю как ее правильно называть: привратница, охранница, стукачка, или просто сержант КГБ...) Она подозрительного оглядывала каждого незнакомого человека, спрашивала – к кому, в какую квартиру? Если сомневалась, то сама предварительно звонила в эту квартиру.
Однажды, это было в самом начале пятидесятых, когда я вошел в подъезд, лифт был то ли занят, то ли неисправен, она открыла дверь грузового лифта, впустила меня туда. Нажала кнопку седьмого этажа, захлопнула дверь и я поехал вверх. Лифт останавливается, дверь открывается и я оказываюсь на кухне. Я вспоминаю испуганные глаза хозяйки, Фани Соломоновны!! И так можно было войти в любую квартиру в любое время суток! Вот об этом моменте нигде не упоминалось. Во всяком случае я об этом нигде не читал и не слышал. В этом доме ночами брали «тепленькими»..
Там на стенах висит (нет точней висело, я ведь рассказываю о тех временах. Впрочем – несколько лет назад я был около этого дома: кажется ничего не изменилось) штук двадцать или больше – мемориальных досок, но это только для тех, кто выжил, кто умер своей смертью и похоронен в Кремлевской стене.
А если повесить мемориальные доски всем известным людям, жившим здесь и могилы чьи неизвестны, то это будет примерно треть жильцов этого, пожалуй, самого большого по сей день жилого дома в Москве.
Я довольно часто бывал в квартире, в которой жил когда то ли какой то принц, то ли Тухачевский. Там семь комнат, Площадь 235 метров, это не считая большой прихожей, кухни, коридоров и других подсобных помещений. Правда на месте дверей грузового лифта уже стена, нет уже в нем необходимости.
Перед окнами большой комнаты (площадь ее кажется сорок пять метров. В ней, кстати, была 37 лет назад свадьба моего сына) был виден двор, в конце которого, в большом круглом строении виднелась дверь, ведущая в так называемый «распределитель», где получали продукты владельцы черных машин. Кому это выражение непонятно напомню, что машину черного цвета «простой» человек купить не мог по определению. Черный цвет машины был признаком того, что в ней сидит большой партийный, государственный или административный чин (или его жена). Сотрудник ГАИ при виде черного цвета машины перекрывал всем остальным дорогу и вытянувшись в струнку,
отдавал честь проезжавшей машине.
Поэтому черного «Москвича» не могло быть по определению, а «ЗИС-110» не мог быть никакого другого цвета. Так вот, я частенько наблюдал из окна как черные машины подкатывали к этой двери и шофер или ОБСЛУГА (прислуга могла быть только у капиталистов, а нам не прислуживали, нас обслуживали) выносили в машину картонные коробки или свертки с продуктами, которых в магазинах никогда не было.
Но нас все это тогда не интересовало, мы жили жизнью счастливых октябрят, а потом пионеров. А этот дом меня интересовал потому, что в нем было два прекрасных кинотеатра, лучших в Москве и наверно самых больших: двух или трехэтажных внутри, с концертными и читальными залами, большими буфетами, много там было чего.
Первый, это- «Ударник», туда я ходил с родителями или с братом. О нем москвичи хорошо знают. А вот о втором даже старые москвичи почему -то не помнят. Это «Первый детский кинотеатр», это его официальное название. Потом, после войны, большие дяди решили, что для деток это слишком шикарно и сделали там «Клуб Совета министров» А потом он превратился в Театр эстрады .
В «Первый детский» мы бегали сами. Я помню каким я был счастливым из-за того, что у меня уже есть билет, и я сегодня там увижу знаменитый фильм «Тимур и его команда». И еще там был громадный и шикарный по тем временам продовольственный магазин, его называли почему то ГОРТ. Наверно от - городская торговля, это мое предположение. Он и сейчас существует, но это уже совсем другое.
И еще был один кинотеатр, в который мы бегали. Это- «Авангард». Он был в конце Якиманки, у выхода на Калужскую площадь, и размещался он в большой бывшей церкви.
Рядом с этим, как его теперь называют «Домом на набережной» находилась и сейчас находится знаменитая кондитерская фабрика «Красный Октябрь». И иногда от нее на весь наш Земский переулок, на всю округу, разливался волшебный сладкий шоколадный запах.
И еще время от времени от фабрики по нашему переулку ехала телега с горой серебряных и золотых лент, это отходы от упаковки шоколадных плиток и конфет. Мы, детвора, вырывали с этой телеги целые охапки этих цветных бумажек и играли с ними. А иногда счастливцы находили среди них конфеты и даже кусочки шоколада.
Нам рассказывали, что во время детских экскурсий на фабрику разрешали кушать шоколада сколько хочешь. Вот бы попасть туда!!
Но ближе к нам был рынок, Бабьегородский рынок. Он был окружен высоким забором, было там двое ворот. Помню длинно-длинное бревно, лежащее на деревянных столбиках, это, кажется, коновязь называется. И к нему были привязаны за поводки десятки лошадей с телегами, на которых крестьяне привозили свой товар. Перед каждой лошадиной мордой висела торба с сеном, и лошади громко и очень аппетитно хрумкали его целыми днями.
У входа, помнится,стояла хлебная палатка, в которой по утрам продавались вкуснейшие, еще теплые, халы. И еще у ворот была керосиновая лавка. Это уже была моя обязанность, с бидоном идти за керосином.
Подходила моя очередь и продавец наливал мне из большой бочки, качая ручным насосом, полный бидон керосина. А еще – у центральных ворот рынка всегда стояла мороженица. О, это было священнодействие: на дно круглой формочки клалась круглая вафля, формочка набивалась ложкой мороженым, сверху клалась такая же вафля, и затем все это вываливалось в руку покупателя. Было три размера- маленький, средний и большой, и цена соответственно: десять, пятнадцать и двадцать копеек. А на вафлях были выдавлены мужские и женские имена, и это тоже было важно: что тебе попадет. Много было на рынке интересного, но я рассказываю только то, что хорошо сохранилось в памяти, ничего не додумывая.
В середине тридцатых годов в Москве строилось очень много новых школ.Все они строились примерно по одному проекту –
четырехэтажные, из красного кирпича. Очень похожие одна на другую. Одна такая школа «Шестьсот тридцать восьмая», моя будущая школа, строилась с весны тридцать восьмого года в нашем переулке, чуть наискосок от нашего дома.
Она должна была открыться к началу учебного года. Мы с Валькой Дроздовым, моим другом, жившим в нашем доме, уже были записаны туда, в первый класс «А» и даже знали нашу учительницу Александру Викторовну Казакову. Но видимо что-то задержалось с открытием, и наш класс первый месяц занимался в другой школе в Бабьем городке, а потом уже мы перешли в свою школу. В нашей школе, как и в сотнях других
новых школах, были предусмотрены большие подземные бомбоубежища.
Помню, что их называли «газоубежищами». Наверно этим подчеркивалось, что это бомбоубежища нового типа, с возможной герметизацией.
В этой школе я учился три года, до войны, до эвакуации, после возвращения из которой уже не было ни школы, ни нашего дома. И вот интересный момент: об этих трех учебных годах у меня не сохранилось в памяти ровным счетом – ничего! Ну, кажется, понятно: прошло больше семидесяти лет, был тогда еще ребенком, что я могу сейчас помнить?!
Но я хорошо помню не только всю нашу кампанию мальчишек и девчонок, но и в какой квартире каждый из них жил и как звали их родителей и старших братьев и сестер. Вот такие фокусы выдает наша память.
Война. Я хорошо помню этот день. Выходной день Это было, кажется, во время обеда, во всяком случае вся семья сидела за столом, когда вдруг услышали выступление Молотова: неожиданно,вероломно, без объявления....!!! Я тут же рванул к другу, к Вальке Дроздову, и мы помчались на рынок. Там толпа стоит у репродуктора, слушают.
Мне хорошо помнится, что основная реакция мужиков была: ну, мы им сейчас покажем! Я еще раз хочу подчеркнуть, что я ничего не хочу додумывать, придумывать. Я рассказываю только то, что хорошо сохранила моя память. Первый месяц войны, мне помнится, ничего не изменилось в нашей жизни. Помню было много разговоров о шпионах. Мы, пацаны, даже одного хотели поймать. Увидели одного, почему-то нам показавшегося подозрительным мужчину, сообщили о нем то ли милиционеру, то ли дворнику, проверили у него документы и отпустили. А мы чувствовали себя героями!
Помню стоящие на улице шеренги мужчин в гражданской одежде с ружьями в руках и командующими ими красноармейцами. Наверно, это были ополченцы.
Где то в начале августа меня отправили в подмосковный пионерский лагерь. Это было совсем недалеко от города. Мы там наблюдали ночами первые воздушные налеты на Москву: зенитные прожектора над городом, звуки артиллерийской стрельбы, взрывы.
Двадцать шестого августа приехала мама и забрала меня домой. Какая была тому причина. не помню. Воздушные тревоги были почти каждую ночь, и матери с детьми вечерами, не дожидаясь сигнала тревоги ,уходили ночевать в бомбоубежища.
Вот, и в этот вечер мы с мамой пошли в бомбоубежище под нашу школу. С нами вместе была наша соседка Галина Львовна с дочкой,Асей. Я не знаю плана всего бомбоубежища, но хорошо помню, что мы разместились не в большом помещении, а в не широком коридоре. Ночью я проснулся от страшного грохота. Он продолжался очень долго. Вокруг что-то падало, рушилось, трещало. Погас свет, крики, вопли! Временами появлялся тусклый свет, наверно это были свечи. Не электричество же! Помнится, такой момент: на стене нарисован черный квадрат и надпись: ЛАЗ.
Мы решили, что там, за тонкой стеной есть ход, по которому можно выбраться наружу. Но чем пробивать?! Пытались пробить деревянной ножкой скамейки, ничего не получилось. Не помню – была ли у нас какая-то еда, но что пил воду, это точно.
Помнится один ужасный момент: из-за угла коридора появился какой-то свет и мгновенно началась истерика: решили, что
это огонь. Оказалось, что кто-то там зажёг кусок бумаги. Это все отрывистые воспоминания. Помню, что трудно было дышать, хотелось спать. Я не помню, знали ли мы тогда сколько времени мы там провели или мы только потом узнали, что нас вытащили только на третьи сутки. Хорошо помню, что вдруг что-то стало около нас сыпаться, трещать, что-то стучало, потом крики, свет появился через какую то щель А потом меня за руки в эту щель протаскивают. На месте школы – куча развалин.
А теперь я прерываю свой рассказ и переношусь вперед в год 1952-й.
Я на Дальнем востоке, в районе Владивостока, в сопках на Шкотовском плато на лесозаготовках, т.е. на лесоповале. Я командир взвода матросов из моей мино-торпедной дивизии.
Как я, штурман самолета-торпедоносца там оказался, это разговор особый.Это были лесозаготовки ВВС Тихоокеанского флота. Из каждого соединения были выделены подразделения матросов. Считалось, что мы, командиры, еженедельно проводим политзанятия. Видали мы их в гробу, но регулярно, раз в неделю, не ходили на лесосеку , а «готовились» к этим самым занятиям.
И вот в один прекрасный день остался я на эту самую подготовку, в нашей землянке и еще один старик капитан, командир роты стройбата. Я написал «старик капитан» - это как я, мальчишка двадцати одного года тогда его воспринимал, а было ему тогда лет наверно сорок.
Сидим мы с ним, попиваем спиртик, он побольше, я поменьше. И разговариваем «об жисть». Собственно он рассказывает, а я больше слушаю.
Знаешь, говорит,прошел я всю войну. Но когда умирать буду, то вспоминать буду не море крови и горы трупов, что пришлось видеть, а глаза одного мужика, на моих глазах сходящего с ума. И вот, начинает он рассказ. Я воспроизвожу его почти дословно.
«Сразу после начала войны меня, как командира (офицеров еще не было) мобилизовали и назначили командиром роты ополченцев. Размещалась моя рота на третьем этаже новой школы в Замоскворечьи.
--Ты же москвич, знаешь Замоскваречье?
--Знаю, товарищ капитан.
Ну вот. Двадцать шестого августа пошел я к своей бабе, она на Калужской площади жила. Ты знаешь,марк,Калужскую площадь?
--З-з-наю, товарищ капитан.
Ну вот.А под утро, только-только светать начало,стук в дверь. Старшина мой. Дрожит, зубы трясутся: командир,школу разбомбили, все погибли!!! А я еще подумал: ты же живой, тоже у бабы был!
Прибегаем к школе, она в переулочке стояла, а вместо нее куча обломков, и дымится еще. Оказывается прямо в школу крупная бомба попала в тонну весом, как потом определили. Пожар начался. А ведь это почти в центре Москвы, Кремль недалеко! Съехались десятки пожарных машин. Кто не погиб при взрыве – задохнулся от горячего пара. А там, в бомбоубежище человек четыреста женщин с детьми были, да еще моих триста человек наверху!
Когда мы прибежали – уже отбой был, раскопки начались, ограждения установили. Вытаскивают из развалин трупы, складывают рядами на тротуаре. И вот вижу – через ограждение прорывается мужик лет пятидесяти. Как сейчас его помню: в полупальто из рыбьего меха и такой же шапке, усики, хромает: он дежурил на крыше напротив школы. Его снесло взрывной волной, но как то удачно упал, только ногу повредил. Его не пускают, а он кричит: сын у меня там,сын!! Прорвался как-то и вдруг видит несут мертвого мальчика, голова разбита. Он схватил его на руки: Сынок, сынок!!! А глаза.... Марк,ты был в Третьяковке?
-Б-б-б-был, товарищ капитан.
--Помнишь глаза Ивана Грозного на картине?
--П-п-п-помню, товарищ капитан.
Ну вот такие глаза у того мужика: желтые, из орбит вылезшие. С ума мужик сходит. И вдруг, он как встряхнулся: это не он, не он!! - отдал кому-то мальчика и бросился в развалины. Ты чего, Марк, ты чего?? А я сказать ничего не могу, горло перехватило. Он трясет сеня:ты чего??
--Товарищ капитан, Вы обо мне и о моем отце рассказываете!!
--???????????
--Это было 26-гоавгуста, Земский переулок, 638-я школа.
--Правильно.Земский, 638-я, откуда ты знаешь?
А я жил в доме десять, это моя школа, меня с мамой на третий день вытащили. А историю с папой и мертвым ребенком я потом сто раз слышал. И усики у папы были. И куртка и шапка из нерпы, и хромал....
«Ревизор» рядом не стоял. Картина маслом.
--Вот такая не выдуманная история. Не часто бывают такие совпадения. Заканчивая рассказ об этой трагедии, должен сказать, что это был самый большой очаг поражения в Москве за всю войну. В одном здании, вернее – под одним зданием, погибли около семисот человек.
Как говорили, живыми остались около тридцати. А не ранеными всего ВОСЕМЬ. Мы с мамой в том числе!!! У мамы после этого на всю жизнь остались коричневые пятна на шее и запястьях рук, а у меня много лет иногда дергалась левая половина лица.
Однако вернемся назад, в год сорок первый.
После этой страшной трагедии мама стала уходить со мной, не дожидаясь тревоги, в метро. Московский метрополитен с вечерами, после прекращения движения поездов, превращался в гигантское бомбоубежище.
До сих пор помню очень характерный запах просмоленных шпал, на которых мы лежали между рельсами. А днем мы, мальчишки, собирали осколки, это была наша основная забава в те дни. Мы считали, что это осколки от бомб, но скорее это были осколки зенитных снарядов. Впрочем, этим занимались не только мальчишки. В день отъезда из Москвы в эвакуацию, на площади Курского вокзала мы собирали осколки с девчонкой, с которой ехали потом две недели до Орска в одной теплушке, с Нинкой Гутнер.
Давно это было, более семидесяти лет назад.
В эти минуты она сидит рядом и с любопытством наблюдает – что это я такое пишу.